Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Василий медленно вертел в длинных тонких пальцах лист сельдерея.

— Ты был далеко, а для лечения болезней человеческих и церковных нужно постоянное пребывание с больными, — наконец медленно ответил он.

— Ты переезжаешь в Новый Рим, Василий? — небрежно спросил Кесарий.

Рира был уже не просто бледным, а зеленоватым.

— Что, живот разболелся? — участливо спросил его Навкратий. — Бедняга! А курица-то и впрямь неплохая! Хрисаф, что ты не ешь-то?

— Ты все шутишь, Кесарий, — ровным, печальным голосом продолжил Василий. — А между тем ты ведь согласился стать пресвитером и, в дальнейшем, епископом в Ниссе.

Кесарий уронил большой нож, которым рабы резали мясо — Хрисаф едва успел убрать ногу.

— Ты что это, Василий, а? — начал было разгневанно Кесарий, но поймал взгляд несчастного, бледно-зеленого Риры — взгляд человека, приговоренного к жестокой и медленной казни.

— Ты что это, Василий? — повторил Кесарий более добродушно, незаметно делая ободряющий знак незадачливому чтецу. — С чего ты это взял?

— Кесарий, но ты же сам написал мне письмо, — слабый голос Василия стал стальным.

— Написал письмо? — с улыбкой переспросил Кесарий, кидая быстрый вопросительный взгляд на бывшего чтеца. Тот умоляюще прижал к груди обе руки и своротил на землю огромное блюдо с виноградом, сливами и персиками. Пока рабы устанавливали его на место, Кесарий невозмутимо продолжал:

— Неужели ты не можешь различить, где шуточное письмо, а где серьезное? Я, право, думал, Василий, что ты уже настолько освоился в политике и общественной жизни, что тебя трудно провести.

— Кесарий, это не было шуткой, — четко и раздельно проговорил пресвитер. — Теперь ты решил пойти на попятный?

— Василий, это было шуткой, — в тон ему ответил архиатр. — Просто ты не понимаешь шуток.

Сказав это, Кесарий покровительственно улыбнулся.

Рира, стиснув серебряный кубок, мелкими глотками пил холодную родниковую воду. Его взгляд лихорадящего человека метался из стороны в сторону, не в силах остановиться ни на старшем брате, ни на Кесарии.

Василий молчал, терзая теперь уже лист базилика. Когда от него уже ничего не осталось, а горьковатый запах наполнил все кругом, он промолвил:

— Жаль. Очень жаль. Я рассчитывал на тебя и на Григория, Кесарий.

— Рассчитывай на Григу, коли он дает тебе эту возможность, друг мой, — ответил Кесарий, улыбаясь, — а на меня рассчитывай не более, чем я — на тебя.

— Твой брат болеет за церковь, Кесарий! — звонко выкрикнул Василий. Его впалые щеки порозовели.

— Он болеет, да, — кивнул Кесарий. — Болеет — после ваших подвигов в Понте. Так себе желудок постами испортил, что не восстановить никак.

— Я тоже болен, Кесарий, — ответил Василий тихо. — Впрочем, ты здоров, тебе этого не понять.

— Да, действительно, не понять, — кивнул Кесарий. — Так что закончим этот разговор.

Рира судорожно вздохнул, откусил кусок лепешки и вдруг заорал:

— Митте! Югула! Василий, это за тобой! Хок хабет!

Огромная рыжая собака прыгнула, перелетев через стол, но не на пресвитера, а прямо на грудь Кесарию, и стала лизать его лицо огромным розовым языком.

— Урания! — воскликнул архиатр, не уклоняясь от собачьих ласк и обнимая псину. — Афродита Урания! Моя умная собачка!

— Югула! Урания, югула! Толле! Леге! Митте! — бесновался Рира, указывая Урании в сторону Василия.

На его плечо вдруг легла тяжелая рука.

— Что это ты брата собаками травишь? Нехорошо это, — раздался строгий голос.

— Ахи! — вскакивая, радостно закричал Кесарий. — Шлама, ахи![153]

И он заключил в свои крепкие объятия высокого черноволосого молодого человека в простой одежде.

— Шлама, ахи! Шлам анта? Лахэк анта хаййаик бе Рум хадта? [154]— радостно отвечал ему тот.

— Мехалек хаййя хамека! Элла лукдам эмар ли-шлам анта? Шлама эмак ва-эми? Шлмата энэйн?[155] — быстро и весело говорил Кесарий.

— Что здесь происходит? Что это за варварский язык? — спросил медленно Василий.

— Сирийский, — небрежно ответил Рира. — Его еще арамейским называют.

— Это же Абсалом! — добавил, смеясь, Навкратий. — Ты его, что, не узнал?

Высокий сириец тем временем продолжал говорить, отвечая Кесарию:

— Ин. Йа эвнан лак реббат, ахи… — он вздохнул[156].

— Садись к нам, Салом! — сказал Кесарий уже по-гречески.

— Да, Саломушка, давай, присаживайся к нам! — весело поддержал его Навкратий.

— Это мой брат, Абсалом, — сказал Кесарий, обращаясь к Василию. — Разве ты не помнишь?

— Они с Абсаломом, как мы с Хрисафом! — заметил Навкратий. — Молочные братья.

— Я знаю Абсалома, — кивнул Василий.

— Матушка! — воскликнул Кесарий, стремительно вставая из-за стола.

Он обнял и расцеловал маленькую диакониссу, а потом расцеловал кормилицу и спутницу-рабыню Нонны Мирьям. После взаимных сыновних и материнских нежностей Нонна с рабыней отошли к Эммелии, а Кесарий вернулся к столу, еще раз настойчиво позвав с собой Салома.

Салом осторожно сел к столу, теребя в смущении бороду. Эммелия уже распорядилась — ему тоже подали курицу с оливками.

— Абсалом, ты, несомненно, грамотен. Ты бы мог стать чтецом, — сказал вдруг Василий. — Нам нужен чтец.

Салом невесело улыбнулся и покачал головой.

— Перестань, Василий, — вдруг резко одернул брата Навкратий с такой интонацией, что на лице пресвитера впервые за весь вечер появилась тень смущения.

— Я… пойду, хозяин? — в наступившей тишине спросил Салом.

— Нет, ты останешься, брат, — громко ответил Кесарий.

Василий тем временем разложил на скатерти маслины и виноградины.

— Вот это — Каппадокия, — начал он вдруг, ни к кому не обращаясь, и обвел черенком ложки воображаемую границу на скатерти.

— Это — Кесария Каппадокийская, — он положил виноградину на севере. — А это Арианз.

— Родина Кесария! — мечтательно протянул Рира, уже принявший прежний цвет. — Тоскуешь ли ты по ней, о архиатр Нового Рима? Благословенная деревенская тишь… коровники, свинарники, поселяне, соседи-сплетники…

— А это — Сасимы, — продолжал Василий, привычно не обращая внимания на реплики брата.

— Это наш местный Новый Рим, — продолжал Рира. — Кафедра настолько хороша, что в епископы на нее не сыскать ни ариан, ни василиан. Всех смиряет ее высота, все отказываются, сознавая свое недостоинство!

— Вот эти кафедры — наши, — продолжал Василий, раскладывая дюжину крупных, светлых виноградин. — А эти — он разложил другую дюжину темных, — арианские. Если бы ты, Кесарий, стал хотя бы пресвитером, то мы бы отбили многие кафедры у ариан.

— Ты же в епископы меня звал, — заметил Кесарий.

— Не все сразу, о Кесарий, — заметил Рира. — Сначала — в пресвитеры, потом — в епископы.

— Ты станешь епископом, брат? — оживился Абсалом. — Как хорошо! Ты вернешься домой…

— Саломушка, — ласково сказал ему Кесарий, — я не вернусь…

Они не слышали взволнованные голоса трех женщин в соседней беседке:

— Ах, хозяйка! Посадил моего Салома за стол! Как свободного! Как благородного! Ах, госпожа