Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

у людей надежду. «Иисус — не Бог»! Вот что они проповедуют! Это старая эллинская басня о том, что к Богу нет никакого пути. И я не позволю, чтобы эта басня овладевала сердцами людей, повергая их в печаль и отнимая у них надежду! Я положу этому конец — чего бы мне это ни стоило! И если для этого надо привлечь на сторону никейцев Анкирца — то это должно быть сделано!

Василий ударил кулаком по столу, и виноградинки разлетелись по сторонам. Он закашлялся и примолк, потом продолжал тише:

— Борьба с арианским безбожием — это не только проповеди, это не только споры с Евномием, не только уяснение того, что есть сущность и что есть ипостась в Троице.

Василий снова закашлялся и долго не мог вымолвить ни слова, взмахивая руками, словно хотел взлететь.

— Осторожнее! — привстал со своего места Кесарий. Но Василий уже сделал небрежный жест и, проронив: «Пустяки!», откинулся на подушки.

— Так что же есть сущность, усия, и что есть ипостась, Василий? — примирительно спросил Навкратий. — Вот в Никейском Символе сказано, что Сын рожден из сущности Отца. А теперь вы с Григорием что-то напридумывали про ипостаси.

Василий, все еще переводящий дыхание, помахал рукою, как ритор, призывающий слушателей к молчанию.

— Сущность у Отца, Сына и Духа общая. О них следует мыслить не так, что они — «иное» и «иное», но что они — Иной и Иной. И такое различие и зовем мы ипостасью, — хрипло сказал он наконец.

— Понятно, — сказал Навкратий. — Всегда я недолюбливал Аристотеля. То ли дело, например…

— … Аристофан[157], — подсказал Рира.

— Да ну тебя, вомолох! — рассердился отшельник-геракл. — Хрисафий, вот скажи… Куда он делся?

— Они ушли с Абсаломом, — проронил Кесарий.

+++

— Видишь, Салом, как выросли деревья? — говорил Хрисафий высокому смуглому рабу в длинном хитоне.

— Да… большие… Время быстро идет.

— Я так и подумал, что тебе неловко за столом, Салом.

Молодой сириец промолчал, покусывая бороду.

— Я часто думал о тебе, Саломушка, — говорил Хрисафий. — Вот так — просыпаюсь ночью, и думаю, думаю… Мне-то просто — у меня и отец — раб, и мать — рабыня, а у тебя…

— У меня мать — рабыня, — кивнул Абсалом. — А я — раб мар Григория. Так тому и должно быть…

Он дернул себя за бороду, вырывая прядь мягких, волнистых волос.

— Нет, не должно, — сказал Хрисафий, и оба смолкли.

— Постой! — встрепенулся вдруг Абсалом, — а ты как узнал про… про все это? Кто тебе рассказал?

— Да тут ведь и рассказывать ничего не надо, — невесело улыбнулся Хрисафий. — Я знаю, это семейная тайна мар Григория… Но все, кто видят рядом тебя и Кесария, понимают… Ведь Кесарий очень похож на отца.

— Сандрион — удивительный, — вдруг заговорил Абсалом с жаром. — Он всегда был такой… такой…

— Почему — был? — удивился Хрисафий.

— Ты думаешь… — с надеждой произнес сириец, — ты думаешь, он — не изменился?

— А чего это ему меняться? — еще больше удивился Хрисафий. — Наоборот! На службе у кесаря Кесарий проявит все свои наилучшие качества, — и он засмеялся неожиданно получившейся игре слов.

Абсалом тоже улыбнулся, но его улыбка была грустной.

— Послушай, а ты ведь расстроился, наверное, из-за слов Василия? Когда он тебя в чтецы звал? Он забыл, что ты раб. Думал, что ты давно уж вольноотпущенник… как я. Я ведь тоже молочный брат хозяйского сына, таких часто отпускают на свободу. Вот и Василий своего молочного брата Дорофея отпустил, тот у него в Кесарии Каппадокийской за домом следит, и в церковных делах — правая рука. Он его пресвитером хочет сделать. Господин Рира поэтому и злится, что Василий его под начало бывшего раба отправил, когда тот чтецом стал… А ведь ты прекрасным чтецом был бы. Конечно, я понимаю, что ты расстроился.

— Не расстроился я, — пожал плечами Абсалом, но его точеный рот словно свело судорогой. — Нет, — еще более твердо произнес он. — Я бы в чтецах по коняшкам своим скучал.

— Послушай, Салом, — задумчиво начал Хрисафий, — послушай — а может, это действительно хорошая мысль? Василий поговорит с мар Григорием, тот ведь его уважает очень! И Григорий-старший даст тебе вольную, чтобы ты смог стать чтецом? Я думаю, стоит поговорить с Кратом, а он уже скажет Васил…

— Хрисаф, — Абсалом остановился на тропе средь миртовых кустов, и луна освещала его высокую жилистую фигуру, — Хрисаф, спасибо тебе… Но…

Он устало вздохнул и ссутулился.

— Мар Григорий никогда не даст мне вольную… Мне сейчас в вашу церковь надо зайти, помолиться, — добавил он.

— Я так и понял, так и понял, — закивал Хрисафий. — Вот, я тебе корзиночку собрал.

Хрисафий велел сирийцу подождать, свернул в кухню и вынес Салому большую тяжелую корзину.

— Они, поди, проголодались. Ну, Крат еще вечером к ним заглянет, узнать, как да чего.

Салом оторопело смотрел на Хрисафия.

— Да не волнуйся, никто ничего не узнает. Крат Макрину очень любит, он всегда на ее стороне, — заверил его лесной сподвижник Навкратия.

+++

Салом стоял под дверью кельи и не решался постучаться.

— Я ведь знатная девица, мой отец в самом Новом Риме у императора при дворе стихи пишет, — говорила Дионисия. — Не веришь? Я, когда по отцовскому имению ночью хожу, неприметная, то все деды-прадеды ко мне слетаются. Говорят, молись, Дионисия за нас, мы столько людей замучили, запытали, бичами забили да распяли.

Салом за дверью перекрестился. Очевидно, то же самое сделала и Макрина.

— Кто же они? — спросила шепотом собеседница Дионисии.

— Люди римские знатные. Они рабов своих убивали. Прадед мой одного раба-сирийца, что побег другим подстроил, распял на виду у всех, тот почти неделю мучился, сильный был. И вот теперь прадед мой говорит мне — помоги мне, мучаюсь страшно. А сириец тот в раю, с другим Сирийцем, тоже распятым, ходит и беседует. Я говорю — так ты их попроси, что меня просишь. А он мне — не могу их просить, стыдно мне и страшно. А у самого голова черная-черная, язык распухший… вестимо, в земле живет столько лет…

Дионисия вздохнула.

— Я птицей хочу быть. Птичкой вот взяла бы и полетела… Нет, не бойся, я из оконца-то не выпрыгну, рук на себя не наложу… Я тебе тайну скажу — я Салому вот это украшение свое с птичкой на виноградной лозе хочу подарить, когда улетать соберусь. Ты проследи. Салома не любят, он не такой, как все… Ты люби его, пусть он тоже тебе как мне, брат будет!

— Хорошо, Дионисия, — согласилась