Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Вот, крестит он пусть меня, я согласна, — сказала Дионисия. — Христос тебя исцелил, знак мне дал, что принимает меня. И буду я его дочерью, буду птицей его, полечу над ойкуменой, крылом взмахну, и прадед мой тогда того Сирийца главного о прощении попросит, страх его отниму я крылом своим серебряным.

Она засмеялась.

— Салом за дверью стоит, думает, я не знаю, — шепнула она.

Салом опустил корзину на пол, три раза постучал в дверь условным стуком и весело сбежал вниз по лестнице.

— Ну вот, теперь ушел, — Дионисия приоткрыла тяжелую дверь, свет луны упал на узкую лестницу и на стоящего внизу, улыбающегося во весь рот Салома.

— Саломушка! — засмеялась Дионисия. — Такие вот мы с тобой двойняшки, рабские детки от знатных отцов… Птицы с крылами серебристыми!

Салом хотел вновь взбежать по узкой скрипучей лестнице, но Дионисия со смехом закрыла тяжелую дверь на три засова — эхо от ударов протяжно отдалось под сводами церкви.

+++

Был поздний вечер, а застолье в саду Эммелии все продолжалось.

— «Из бесчисленных зол, рассеянных по Элладе, нет горшего, чем порода атлетов!»[158] — декламировал Навкратий.

— Надо же, Крат Еврипида прочел, — заметил Рира. — Никогда бы не подумал!

— Вот это и заставило меня задуматься, — продолжал Навкратий свой рассказ. — Конечно, как вы знаете, я был знаменитым атлетом. В Неокесарии на моей двери всегда висели свежие венки от почитателей, за мной ходили толпы восторженных юношей…

— … и девиц, — добавила Эммелия. — Не лучшей, замечу, репутации. Ах, если бы только ваш отец был жив…

— Да что ты, мама, опять начинаешь, — добродушно сказал Крат. — Ну… и девиц, куда же без них, конечно! Папа, кстати, всегда одобрял мои занятия в палестре! И вот, я стал рассуждать так. Атлеты, думалось мне, не учатся жить по-настоящему. Разве могут люди, которых держат в рабстве их челюсти и желудки, прибавить что-нибудь к отцовскому наследию? Они не сумеют и приспособиться к бедности, ведь атлеты не учились мудрости, и переход от довольства к стеснению выше их сил.

Рира в изумлении отложил ложку и сидел, с открытым ртом глядя на брата.

— Клянусь Гераклом, Крат! — прошептал бывший чтец. Эммелия строго покосилась в его сторону.

— Не менее порицаю я эллинский обычай сбиваться в кучу вокруг атлетов: своими вниманием люди поддерживают эти негодные забавы, чтобы лучше потом пообедать, — продолжал Крат. — Человек отличился в борьбе или беге, он ловко метнул диск, свернул другому челюсть — венец ему! А в чем была его заслуга перед отечеством — и земным, и небесным? — Крат строго оглядел возлежащих за столом. — Да я, когда атлетом был, почти снов не видел, что есть признак души скотоподобной. И что скажу? Сколько не тренируйся, не превзойдешь в силе быка или льва. У них это от природы. А человек для другого предназначен.

Хрисаф молча кивнул, показывая всем видом, что полностью разделяет мнение хозяина.

— А я думал, что ты из атлетов ушел, когда статую в банях Неокесарии поставили не тебе, а Гиппократу из Понта, — заметил словно невзначай Рира. — Наверное, перепутали — ты Крат, и он — Крат… Бывает!

— Это несправедливость! — ударил кулаком по столу Навкратий, побагровев. — Я выиграл все состязания, а он просто дал взятку городскому совету и пообещал починить городскую канализацию! Хитрец!

— Хозяин, не горячись, — подал голос Хрисафий. — Ты же сам говорил, что после этого познал суетность атлетических ристалищ. Тем более, что лучше претерпеть несправедливость, чем ее сотворить самому, как знает всякий философ.

— Как это ты не продал свое имение и не пообещал городскому совету перестроить старый гимнасий! — заметил Рира. — Нет у тебя агонального духа, чтобы сражаться до конца!

— Это имение Макрины, ты что, как бы я его продал? — серьезно и удивленно проговорил Навкратий.

— Ну да, она за ним следит, налоги кесарские платит, а ты в лесу сидишь, — сказал Рира.

— Все философы, как один, признают, что атлетические занятия бесполезны, — тихо и твердо произнес Василий. — И из врачей никто этого не похвалит. Правда же, Кесарий? Но объединение церкви — наша насущная задача, и вот что я еще скажу…

— Ты, Василий, лучше бы поел, а не строил планы завоевания Каппадокии и всей ойкумены, — перебил брата Навкратий, не дав ответить столичному архиатру.

— Я ем, — кратко отвечал ему тощий пресвитер.

— Василий, а ты ешь акриды? — вдруг поинтересовался заскучавший было Рира. — Я бы наловил их тебе! Это очень постно — жуков всяких вкушать.

От неожиданности Крат закашлялся и отвернулся от стола, силясь проглотить то, что было у него во рту.

— Григорий, я уже объяснял тебе не раз, что акриды — это не жуки. Это сладкие медовые лепешки, — с достоинством ответил Василий.

— Ха-ха-ха! — закричал ритор. — Кто же, по-твоему, пек Предтече эти лепешки в пустыне? Мама ему, думаешь, приносила, как нашему Крату? Как ты считаешь, Кесарий?

— Отчего же ты, Василий, думаешь, что Предтеча не мог питаться сушеными акридами? — поинтересовался Кесарий.

— Потому, что это нечеловеческая пища. Это ошибка переписчика, — начал разъяснять Василий. [159]

— Хитро ты вывернулся, Василий — лишь бы саранчу не есть! — захохотал Крат.

— Где бы нам найти такого переписчика и заслать его в стан к арианам, чтобы без йоты «омиусиос»[160] писали? Тогда бы церковный раскол прекратился бы, наконец! — мечтательно вздохнул Рира.

— Церковный раскол иначе надо преодолевать, — резко ответил Василий.

— А как? — с простодушным видом вопросил ритор.

— Будешь помогать мне в делах церковных — поймешь! — отрезал Василий.

— Кстати, кочевые племена в пустынях до сих пор едят сушеную саранчу, — продолжал Кесарий, как ни в чем не бывало. — Мой друг Мина, египтянин, с которым мы вместе учились в Александрии, мне рассказывал — а он видел это сам.

— Видишь, Василий? Своими глазами люди видели! — с несказанным удовольствием произнес Рира. — А ты уже и в Писании ошибки искать начал. Возгордился ты — и падешь, словно Вавилон, падением великим…

Василий открыл рот, но его ответу не суждено было прозвучать.

По тихому ночному саду разнесся шум и гомон, точно в имении Эммелии внезапно разместился восточный базар средних размеров.

— Что это такое, сын мой? — спросила гневно она сама, словно выросшая внезапно у пиршественного стола, указывая на толпу людей в полосатых грязных хитонах, весело располагающихся перед домом на цветочных клумбах, где еще утром рабы проводили тщательную прополку. — Ты снова объединяешь церковь? Это ты их позвал?

Рира закатился хохотом и откинулся на подушки. Навкратий с философским видом опираясь на стол, по-прежнему продолжал спокойно