Будь что будет - Жан-Мишель Генассия

Парадоксально, но наклонности Лорана поощряло двусмысленное поведение родителей, которые по очереди (но никогда одновременно) запоздало раскаивались и недоумевали, как же все так неудачно сложилось. Иногда они приоткрывали дверь в прошлое и думали, не послать ли подальше дурацкие принципы и не начать ли все заново. Пьер и Арлена чувствовали себя виноватыми в том, что упустили шанс, не прошли испытание совместной жизнью, чтобы дать сыну эту самую жизнь, о которой он мечтал.

– А может, поедем втроем на каникулы в Бретань?

– Нет, малыш, лучше не надо.

Арлена раскаивалась больше Пьера после их напряженного разговора. Тот предложил снова сойтись ради мальчика, но она ответила, что это быстро закончится, потому что Пьер не примет ее такой, какая она есть. Он долго на нее смотрел, Ты просто не хочешь, чтобы мы снова были вместе, по одной причине: тебе плевать на Лорана и нашу семью, а нужна тебе лишь твоя смертоносная работа, ты боишься только одного: как бы не узнали, что ты живешь с пацифистом, и не выгнали тебя.

– Да, я дорожу своей работой, что в этом плохого? И почему только я должна меняться? Может, сам откажешься от своих убеждений? В воскресенье не привози Лорана слишком поздно, ему рано вставать.

* * *

Мари вновь обрела Париж и друзей на Сен-Жермен, с которыми проводила безмятежные послеполуденные часы в местных кафе. После четырех германских лет воскресли свобода и беззаботность. Как я могла так долго жить без них? Вернувшись из Бонна, она выбрала большие апартаменты на улице Суффло с видом на Пантеон – квартира на Бон-Нувель показалась ей слишком тесной, – сама занялась переездом и меблировкой, поскольку Даниэль уходил в семь утра и возвращался поздно вечером, часто уезжал на несколько дней в Бельгию или в Швейцарию, но ничего не рассказывал о своей работе, Я не имею права вдаваться в детали. Мари смирилась и с его молчанием, и с тем, что все бытовые заботы легли на нее. Даниэль был поглощен обязанностями по службе. Например, если бы его спросили, в какой школе и в каком классе учится сын, он бы не смог ответить. Когда Мари рассказывала, как провела день, кого видела и с кем говорила часами, он слушал ее, кивал, но молчал. Мари пришла к выводу, что таковы все мужчины, ее отец был точно таким же, домашние дела его не интересовали – в этом ее лишний раз убеждали подруги, столкнувшиеся с похожим отношением. На самом деле, она не понимала, что Даниэль отстранился от этих вопросов, словно они не имеют к нему отношения. Раз уж он не может произнести имя сына – а это было почти невозможно физически, – сына у него как бы и нет, во всяком случае мальчик, который сидел напротив за столом и ловил каждое его движение, стал чужим, они не разговаривали, не обнимались, но Мари этого не осознавала, безразличие Даниэля она относила на счет невнимательности мужчин и их врожденного равнодушия к семейным делам.

Так уж они устроены.

И точно так же Мари не поняла, почему в первый год после их возвращения во Францию Даниэль отказался поехать в отпуск в Динар, – она настаивала, каждый день возвращалась к этой теме, пытаясь переубедить его, но он был несгибаем, У меня слишком тяжелые воспоминания, ноги моей больше там не будет. Мари дождалась, когда родители уедут и уступят им место, и провела восхитительный август наедине с Тома, наслаждаясь погодой Ривьеры и общаясь с друзьями, с которыми потеряла связь десять лет назад. Она подготовила сына к поступлению в начальную школу, поскольку в Германии именно она занималась его образованием. Даниэль остался в Париже, на новой работе, ему больше нравилась квартира на Бон-Нувель. Он познакомился с коллегами, которые недоумевали, что́ бывший военный делает в ФЖД, если ничего не смыслит в железнодорожном транспорте; обедая с ними, Даниэль впервые подумал, Я здесь не на своем месте. И все последующие годы эта мысль накатывала на него, как волна, хотя он ничем не выдавал своего недовольства.

Мари ждала Тома у школы на улице Кюжа. Как всегда, в половине пятого. Она могла бы поручить это гувернантке, но ни за что на свете не хотела пропускать эту встречу и без сожаления покидала друзей с их разговорами, Я пошла к своему любимому мужчине. Она ждала рядом с другими матерями, у нее пока не было возможности с ними познакомиться, но все впереди, некоторые казались дружелюбными и уже с нею здоровались. Мари задумалась, чем Тома захочет заняться после уроков – обычно это решал он. Для нее же все было просто: если погода хорошая, то Люксембургский сад, катание на каруселях или на пони, но сегодня небо хмурится, – значит, где-нибудь перекусить. Мари посмотрела вверх, на тучи между домами, и тут почувствовала чью-то руку на плече, – обернувшись, она обнаружила Мориса Виреля. На секунду засомневалась, Может, этот человек просто на него похож? Нет, это был он, только сильно располнел. Несколько месяцев назад на ужине у родителей Даниэля Янсен упоминал, что у ее отца пошатнулось здоровье, намекая, что не грех бы позвонить ему, но Мари пропустила это мимо ушей. Сутулый, с кругами под глазами, опираясь на трость, отец утратил воинственный вид. Здравствуй, Мари. Она вгляделась в него, Ты болен?

– Нет, мне уже гораздо лучше. Мне нужно было тебя увидеть и познакомиться с Тома. Я бы хотел, чтобы мы помирились и все стало как раньше.

– Вряд ли это возможно… И ты знаешь почему.

– Я пришел извиниться за то, как поступал с Тома, – я верил, что действую во благо, я хотел воспитывать его так, как воспитывали мальчиков в мое время, как отец воспитывал меня, я был строгим, но не понимал, что он страдает, я хотел, чтобы он хорошо учился, чтобы занял достойное место в нашем кругу, и я ошибся – знала бы ты, как я себя корю; я прошу прощения у тебя, вернее, у Тома.

– Уже поздно, твои извинения его не вернут.

– Ошибиться может каждый, но когда это из лучших побуждений, дело другое, и знаешь, я расплачиваюсь за эту ошибку так, что тебе и не снилось, и…

– Я не сержусь на тебя больше… и в то же время сержусь, но как-то иначе, это трудно объяснить, потому что Тома никогда меня не покидал, для меня он будто