Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

– Вот как тут жить, зачем?

Горка подобрал нож, хотел что-то сказать, не нашелся и тихонько ушел в комнату. Он воспринял материны слова буквально: тут – значит в их стойле, и стал думать, что́ тут можно было сделать.

Он думал вперемешку с чтением очередного романа о жизни иностранцев – Анатолий подсадил-таки его на современную английскую литературу. Роман назывался «Путь наверх», действие разворачивалось тоже после войны, только уже после Второй мировой, и герой был не чета тем, из потерянного поколения, он четко знал, что надо пробиваться, бежать от бедности своей семьи наверх. Некоторые вещи тут вызывали у Горки легкое недоумение (например, когда героя, Джо Лэмптона, просвещали, что «в обществе» не принято появляться в перчатках без шляпы – и наоборот, наверное), некоторые удивляли наивными взглядами Джо (Сюзи ответила на его поцелуй, и Джо решил, что она «дала ему зеленый свет», – ерунда какая, Горка с Розочкой сто раз, может, целовался, а ни фига она ему не дала, ни зеленого, ни желтого), но в целом настрой Горку бодрил: главное – не оставлять стараний.

Он стал думать в эту сторону и съехал с матримониального направления («общества» в Бугульме не наблюдалось) к тому толстому коротышке, который так смешно открывал бугульминский каток, к Кадырову, второму секретарю горкома. Горка знал, что мать несколько раз писала челобитные – и в горком, и в горисполком, – чтобы им дали нормальное жилье, и каждый раз получала отказ: мол, все в порядке у вас по части социальных норм, гражданочка, живите дальше. И Горка, вдохновленный далеким товарищем Лэмптоном, вдруг подумал, что если он сам – сам! – дойдет до большого начальства, то сможет убедить и им дадут квартиру. А из начальства он знал только Кадырова, который бывал в гостях у Равилькиных родителей, то есть был осязаемым, достижимым.

Идея выглядела завиральной: кто он против Кадырова, – пацан с территории тюрьмы, но Горка упорно продолжал ее обдумывать, и чем дальше, тем больше в нем крепла ничем не объяснимая уверенность, что все получится. В конце концов он примерно представил себе, какой будет его речь, выписал на листок все воинские награды родителей и отправился на разговор с Равилькиной матерью, чтобы помогла со встречей.

Марья Дмитриевна, однако, только нервно рассмеялась его просьбе.

– Да что ты, Горка! – сказала она. – Всех же трясут из-за этих козлов, – (Горка догадался, что она про банду), – как просмотрели да кто за что отвечал… У товарища Кадырова тоже неприятности из-за этого… и у меня, представь, – (тут она неожиданно хрустнула пальцами), – да, у меня тоже. Так что… уляжется все, алла бирса, я обязательно поговорю, чтобы он тебя принял.

Горку этот отказ поставил в тупик и раздосадовал: он уже все придумал – и на тебе! Потом он успокоился – подождать так подождать, потом стал думать дальше и снова занервничал – сколько надо ждать, а вдруг этого Кадырова потрясут-потрясут, да и вытрясут, что тогда, к кому соваться? Помаявшись, Горка решил, что была не была, сам пойдет.

Он пришел в горком (вопреки опасениям, никакой охраны там не было видно), поднялся в приемную Кадырова и сказал секретарше, что ему назначено. И эта тетка поверила пятнадцатилетнему всклокоченному пацану, что назначено, и доложила, и начальник удивился, но велел пустить.

Он вошел в кабинет, весь блестевший лаковой коричневой мебелью, с портретами Ленина и Хрущева над креслом начальника, посмотрел на сидевшего за столом строгого вида мужчину и начал говорить. Что́ он говорил, он не сознавал. Он слышал себя как бы со стороны, свой звенящий, срывающийся голос, свои – и чужие одновременно – слова о Ленине и об отце, прошедшем две войны и бросившем потом их с матерью, о матери, прошедшей войну и теперь ничего не зарабатывавшей, о том, что им не на что жить, а ему надо учиться дальше, о том, что все несправедливо, потому что они живут в стойле бывшей конюшни, а у матери нет денег, чтобы поставить подпорку к балке оседающего потолка, и что мать умрет в этом стойле, а она заслужила…

Это был бред – горячечный, отчаянный бред. Но Кадыров дослушал. И спросил адрес, фамилию, имя и отчество. Не его, конечно, – матери. И сказал ему:

– Син якши улым, бар.

А неделю спустя к ним в стойло пришли аж три тетки из горисполкома, заявили, что они жилищная комиссия, осмотрелись, что-то записали, поговорили с матерью, опешившей от этого визита, и удалились, поджав губы.

А дальше не случилось ничего. Прошла неделя, другая, третья, закончился учебный год, Гусман с головой ушел в учебники – готовился к поступлению в нефтяной техникум в Октябрьском (так семья решила, старшие братья), Горка с Равилем били баклуши – купались, катались на великах, смотрели все подряд в кино, повадились сиживать в только что открывшемся кафе «Молодежное» (стекло и бетон), где можно было за рубль-полтора взять по мороженому и по бокалу вина… Ничего не происходило! Ни ответа из горисполкома, ни привета. Горка запсиховал, а потом впал в уныние: вот сказал ему Кадыров, что он хороший сын, и вся награда, живи дальше. Так и будет, решил Горка.

А потом раз – и все перевернулось! В первых числах августа мать вызвали в горисполком и вручили ордер на однушку в новом доме ТатНИИ – как ветерану Великой Отечественной войны и матери-одиночке.

Вот как это могло быть? Ведь мать столько колотилась, оставшись без мужа с сыном-подростком на руках, сколько добивалась – все попусту. И вдруг – что-то лопнуло, сломалось, сдвинулось в механизме, – дверь открылась: нате, обживайтесь – с ванной, туалетом, газовой плитой и даже балконом. Против сральни в сорок метров от стойла, водяной колонки немногим ближе, против печки, на которую не напастись было дров, против гниющего потолка, грозившего обвалиться на их с матерью железные, с шишечками, кровати. Чудо!

Вернувшись домой с ордером, мать положила бумагу на клеенчатый стол на кухне и спросила его: «Ты был у…?» (фамилия ему ни о чем не сказала). Он присмотрелся, ожидая осуждения, ничего не заметил и произнес, дернув плечом: «Ну да». Она посмотрела на него – пристально и… с каким-то новым, незнакомым ему тревожным интересом и, помолчав и поколебавшись, сказала:

– Не зря у тебя у маленького корчи были. И Сталин не зря приснился за три дня до своей смерти.