Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

Быстро распространился слух, что Бугульма стала первым городом в СССР, где ввели дубинки, – ну как тут не загордиться?! Потом, правда, слух уточнился – не первым, а вторым, после Орска (у бугульминцев обостренное чувство справедливости, им чужой славы не надо), но это никак не повлияло на оценки: все равно мы крутые!

Горке же от такого новшества в жизни стало как-то… паскудно. Он много чего читал про то, как в США и других капстранах власти душат профсоюзы, мордуют простых людей, разгоняя дубинками, собаками и слезоточивым газом демонстрации трудящихся, а теперь что же – и у нас то же будет, пусть в отдельно взятой Бугульме или Орске? Он вспомнил Элю, ее рассказ про Новочеркасск, и как он ей не поверил и почти возненавидел, а потом вдруг и про отца с его злыми, горькими словами про «лысого кукурузника», про то, что «мы всё профукали»… Странная мысль пришла ему в голову: получалось, что Эля с ее французскими штучками и его отец, старинный большевик-ленинец Прохор Семенович Вершков, с разных, даже противоположных сторон, но одинаково смотрели на окружающую жизнь, диссидентами были? А он, Горка? Он разрывался.

Он разрывался между тем, что чувствовал, и тем, что узнавал. Он чувствовал, что Родина прекрасна, он заходился от всех этих маршей, мажорных, полных солнца песен и сам пел – с восторгом и чуть не со слезами гордости – про утро красит нежным светом, кипучую-могучую (и «где так вольно дышит человек» – тоже, конечно), вышагивал на первомайских демонстрациях, неся перед собой заботливо выпестованные на подоконнике березовые ветки с едва распустившимися нежно-зелеными листочками и разноцветные воздушные шарики над собой. Это было и до школы, и в первых классах, потом стало немножко по-другому, а все равно – он жил в стране, победившей Гитлера, в стране, пославшей первого человека в космос, – в стойле жил, но верил, что это не навсегда и завтра будет лучше, чем вчера. Но знание угнетало, и чем больше он узнавал, тем сильнее. Дурацкая мысль пришла в Горкину голову: может, вот эти, с «голоса», были правы, когда говорили, что бугульминский народ поднялся против власти, а не потому, что кто-то кому-то въехал бутсой по башке, просто сам народ этого не знал?

Поразмыслив над всем этим, Горка решил, что надо самому послушать, что там говорят из-за бугра. На удивление, особых проблем с тем, чтобы поймать «Голос Америки» или «Свободу», не возникало: шумов и скрипов хватало, конечно, но речь можно было спокойно разобрать, иногда и без скрипов. По мнению Федора Харитоновича, который оказался докой в ловле на коротких волнах, это сам Хрущев распорядился, чтобы особо не глушили американцев, – на радостях, что разрешился Карибский кризис. Гусман, правда, считал, что дело в другом: Бугульма лежит, во-первых, на возвышенности (как-никак, а более трехсот метров над уровнем моря), а во-вторых, она, Бугульма, не Москва и на фиг никому там не сдалась, вот и сэкономили на «глушилках». Политически был прав, наверное, один, технически – другой, но как бы там ни было, а Горка стал слушать. И оказалось, что кто только не вещал на русском, даже Ватикан прорывался иногда. Пару недель он слушал и впитывал еженощно, пока мать спала, а потом подумал, сколько же людей трудятся не покладая рук, чтобы учить его жить, и какое-то неприятное чувство возникло. Слушал и дальше, конечно, но без фанатизма, от случая к случаю.

Потерянные поколения

По весне у Горки появился новый друг, да такой, что на какое-то время отодвинул от него и Равиля, и Гусмана. Это был Анатолий, в чьей квартире они встречали Новый год.

Знакомство завязалось случайно. Горке попался на глаза роман «Лезвие бритвы», и так этот роман в него вошел, что Горка иногда уже и сам не разбирал, где говорил он, а где – Гирин, мечтавший сделать всех знающими, чистыми, освобожденными от страха и так далее, а главное – знавший, как этого достичь и веровавший, что красота лежит в основе всего сущего. Вот именно эта идея – о рациональности красоты – поразила Горку больше всего, настолько, что он стал толковать ее первым встречным, а уж друзьям – особенно: было жизненно важно, чтобы они прониклись и стали адептами.

Друзья, однако, встретили проповеди Горки со скепсисом. Гусман еще куда ни шло, он хотя бы про золотое сечение и витрувианского человека вспомнил, а Равилька высмеял Горкины аргументы и насчет бровей с ресницами, которые нужны, чтобы защищать глаза от дождя и пыли (и потому, доказывал Горка, мы считаем красивыми тех, у кого длинные ресницы и густые брови), и насчет сторожевой функции длинной шеи. Последнее вызывало просто гомерический смех у него:

– Е, е, е – длинношеее, – дразнил он Горку и вертел головой, как бы высматривая опасность.

Пример с шеей и самого Горку смешил; честно сказать, он чувствовал, что упрощает Ефремова, и горячился, приводя всё новые и новые доводы.

За одной из таких пикировок и застал их субботним днем Анатолий. Он пришел, чтобы о чем-то переговорить с Равилькиной матерью, но, оказывается, слышал их разговор и, выйдя от Марьи Дмитриевны, спросил, что это они так оживленно обсуждают, не «лезвие ли бритвы»; читал, значит. Горка поднял на него глаза и обомлел: Анатолий был при шкиперской бородке и в белом, грубой вязки, свитере под горло – точь-в-точь как мужчина на фотографии, которую Горка приметил в его квартире в новогоднюю ночь.

– Узнал? – засмеялся Анатолий, увидев Горкину реакцию. – Похож, да?

– Копия, – кивнул Горка. – это же, как его, писатель…

– Хем, – сказал Анатолий.

Равиль с Гусманом вытаращились на него: hэм по-татарски означало «и». И что?

– Вы что? – удивился Анатолий. – Хемингуэя не читали?! А взялись «Лезвие бритвы» обсуждать!

Горка лихорадочно копался в памяти, что-то там было…

– Хемингуэй – это который «Фиеста»? Американский писатель?

– Именно! – с воодушевлением ответил Анатолий. – И не просто писатель, а лучший, я считаю, и не только из-за «Фиесты», у него много чего.

Друзья молчали, не зная, что на это сказать. Анатолий, оглядев их, снова обратился к Горке:

– Хочешь? Могу дать почитать. Равиль наш телефон знает, созвонимся, и приходи… Приходите, – поправился, – у меня библиотека не такая, конечно, роскошная, как тут, но тем не менее.

– Ну что, дать тебе номерок? – ехидно спросил Равиль, когда Анатолий ушел; что-то не понравилось другу в их разговоре.

– Да нет, – ответил Горка, – зачем, я и в бибке могу взять.

Спустя время он и в самом деле