Благовест - Алиса Клима

Ларионову. Тот неподвижно сидел в кухне за столом и смотрел перед собой, медленно отпивая коньяк. Лицо его было спокойно и даже безмятежно. Кузьмич молча прошел и, не спрашивая позволения, тоже присел, сняв шапку.

– Пошла в Сухой овраг. Бог милостив… – только вымолвил он тихо, но бодро.

Ларионов посмотрел на него долгим взглядом.

– Ты ступай спать, Кузьмич, – сказал он как-то особенно участливо и ласково.

Тот мял шапку и думал о чем-то, глядя на Ларионова.

– Я, ваше высокоблагородие, пойду, – наконец промолвил он. – А вы все ж таки должны в нее верить…

Ларионов рассматривал лицо Кузьмича, и было непонятно, слышал ли он того или грезил о чем-то своем.

– Ступай, – повторил он так же бережно.

Кузьмич кивнул и направился к выходу.

– Кузьмич, – вдруг окликнул его Ларионов. – Спасибо тебе за все. О лучших людях я и мечтать не мог. И прости, если что не так…

Старик замялся, будто хотел ответить, но потом, все же ничего не сказав, побрел к выходу, прихрамывая и качая головой.

Ларионов долго сидел в тишине. Часы били несколько раз. Но он все сидел на одном месте. Он даже не мог понять, думал ли о чем-либо. Когда он смотрел вслед Вере, то почему-то беспрестанно повторял внутренне, что она спасена, словно уговаривая себя на что-то. Слово «спасение» все вертелось без устали в голове, формируя какую-то неясную, но при этом принятую всем его существом мысль.

И даже не мысль это была. А какое-то состояние полного созвучия с собой и с миром.

Оно ощущалось совершенно естественным и уместным. Это состояние согласия и отсутствие мыслей не казалось странным, а, напротив, логичным и праведным – единственным, что было сообразно течению. Все прочее обернулось бы бессмысленным, тяжким усилием.

Ларионов вспомнил день с Верой на воде в лодке. Она улыбалась в свете летнего солнышка и говорила: «Дорога домой всегда легкая, быстрая. Не надо грести с усилием».

Вот и дорога домой сама собой пришла… И не требуется никаких ухищрений. Она течет себе и течет, никого не спрашивая о причинах, законах и целях своего течения. Ей нет до них дела. Она просто течет. И его несет так же безучастно и верно… домой… И он это знает. Ему не надо и не хочется спрашивать ни о чем, потому что знание это есть в нем само по себе. Оно всегда там было. Но он его не слышал. А теперь не надо было слышать или думать. Надо было просто течь с ней…

Ларионов отстегнул портупею, выложил на стол свое оружие и бросил рядом ремень. Словно тугой жгут отпустил его. Он долго сжимал, долго не отпускал и управлял его действиями. В этой реке ни ремень, ни оружие, всегда пристегнутое к поясу, были не нужны. Они не могли быть частью дороги домой. Они были атрибутами другой жизни. А может, атрибутами его жизни. А быть может, просто атрибутами жизни.

Он вдруг ощутил тепло. Вера… Тепло разлилось по всему телу. Это его любовь. Ее река почему-то несла с собой. Любовь не мешала течь, как жгут с оружием; она текла вместе с ним домой. Какую нежность она придавала этому мирному ходу! Ларионов чувствовал улыбку на своем лице – легкую, расслабленную, едва возможную.

Он вертел револьвер и рассматривал его инкрустированную рукоятку, его именную гравировку. «Какая нелепая штука, – подумал он весело. – Зачем эти инкрустации и гравировки? Разве их наличие или отсутствие меняло когда-либо траекторию ее послушного свинца?»

Палец щелкнул курком. Барабан ответил поворотом. Раз-два…

Ларионов поднялся, подошел к печи и оперся о нее рукой с «кольтом». Дрова уже прогорели, но угли все мерцали – они всегда долго мерцали в горниле, всегда всю ночь перешептывались в глухой темноте избы. На столе дрожали две лучины масляных ламп. Маятник неумолимо накручивал время, качаясь то влево, то вправо, – уверенно и так же спокойно, как текла река, – мерно тикая и беспристрастно наматывая жизнь на циферблат, отсчитывая шаги к бесконечности: раз-два, раз-два… Теперь казалось, что он замедлил ход, точно сомневаясь – продолжать ли раскачиваться или наконец остановиться.

Ларионов стоял, облокотившись одной рукой о печь, и все не мог оторваться от мерцания угольков. Мысли совсем прекратились. Он был словно загипнотизирован игрой этих несдающихся огней. Ему почудилось, что скрипнула входная дверь. Он вспомнил, что не запер ее за Кузьмичом. Впрочем, дверь в его дом никогда не запиралась. Вьюга. Да, разве он мог забыть? Ведь была зима…

Но в прихожей послышались тихие, робкие шаги. Он взглянул в дверной просвет. На пороге кухни стояла в мокром ватнике женщина. Волосы прилипли к ее багровому лицу.

«Вера»… – Он несколько раз произнес ее имя, но звук не шел.

Она выпустила мешок и винтовку из ослабевших рук и шагнула ему навстречу. Ларионов не ведал, как оказался перед ней. Она посмотрела на Ларионова полуприкрытыми от изнурительной борьбы глазами и уткнулась в него лицом. Он только и успел подхватить ее трясущимися руками.

Глава 20

Вера не могла точно восстановить в памяти ни единой секунды с момента ее входа в дом Ларионова до момента, когда она только чувствовала и внутри своего существа, и вокруг присутствие непрерывного тепла человеческого тела и человека рядом.

Единственное, что она еще смутно осознавала какое-то время, было касание его ладоней. Вера узнала запах разогретого барсучьего жира со спиртом, которым медленно и кропотливо Ларионов растирал ее кожу.

Постепенно, по мере того как он массировал каждый палец, Вера стала чувствовать кисти рук. Показалось, что пролетела целая вечность. Но в какой-то момент согретое жиром и его руками, ожившее тело будто стало терять границы; как будто незаметно и совершенно естественно прежняя реальность растворилась, и на место ее заступила новая. Обволакивающее извне тепло будто теперь растекалось и внутри. Мыслей не было вовсе. Только тело говорило с человеком рядом на своем языке.

Вера не различала границы этого внутреннего тепла с внешним. То была цельная сфера, за оболочкой которой мог существовать только вакуум. Она принадлежала этой сфере и одновременно была ее частью. Была и ее творцом, и ее внутриутробной самостоятельной жизнью. Питала ее непрерывно и вбирала в себя до последней капли одномоментно. Вера не могла вычленить ни единого частного процесса внутри этого пространства, но каждая деталь при этом была понятна и проявлена.

Но даже помня эти ощущения, она не смогла бы облачить их в словесную форму. Это было и состояние и явление, в которых атомы соединялись