Благовест - Алиса Клима

Лицо Ларионова непроизвольно менялось, странно, динамично искажаясь, словно все месяцы его внутренней борьбы и безысходности были подытожены этим решением.

И она! Ее безвольные руки и строгое, нежное и все же решительное лицо, словно сошедшее с полотен фламандских художников, с большими, блестящими и вместе с тем неподвижными глазами.

Ларионов словно снова видел в ней Веру, которую нашел в бане год назад, – принявшую отречение от всего, что некогда было важно.

– Верочка, – глухо заговорил он. – Ты желала свободы, и мы сможем тебе ее добыть. То, что сейчас кажется страшным, через год забудется, а свобода останется… А главное, ты будешь жива!

– Да, – странно улыбнулась Вера, – ведь вы правы… Все забудется.

– Вера, – раздосадованно замотал головой Ларионов, – я говорю не о стирании памяти, что ты в самом деле, душа моя! Я говорю о том, что забудутся невзгоды и опасности; что свобода – самое ценное, что нужно человеку для полноценной жизни. Ведь ты хотела на свободу? Верочка, не молчи…

– Хотела. – Вера кивнула. – Григорий Александрович, вы только не терзайтесь больше ни о чем – я ведь вам благодарна за все, – сказала она с паузами, стараясь подавить слезы. – Вы – самый отважный и милосердный человек… Впрочем, я всегда знала об этом. – Вера поднялась и побрела в сторону своих вещей, стоявших в мешке у двери кухни (она ведь сразу, войдя в дом, заметила этот непривычный для кухни мешок).

– Вера… – Ларионов тоже поднялся.

– Наверное, лучше идти к Кузьмичу, – сказала она, разрывая слова, чтобы успевать захватывать воздух и не плакать при нем. – Я готова ехать.

Ларионов видел, что Вера говорит все это, ни разу не взглянув на него.

Она набросила ватник и прижала мешок к груди. Ларионов подошел к печи и какое-то время смотрел на огонь.

– Ты что ж, думаешь, мне не больно? – вдруг хрипло сказал он. – Думаешь, «переступил однажды, переступит и теперь»? – Он повернулся к ней, глаза его издалека блуждали по ее парализованному лицу с немного подрагивающими ноздрями. – Не спеши теперь – успеется. Все равно я давно хотел сказать тебе об этом и все не мог… Никогда в жизни я не жалел ни о чем так, как о том дне, когда потерял тебя. Да, я ушел тогда из твоего дома. Но от своих мучений так и не смог уйти. Никогда я не желал ничего больше, чем тебя в своей жизни, никогда не был ни с одной женщиной так счастлив. Ты как-то назвала меня палачом…

Брови Веры собирались домиком. Как ребенок, она изо всех сил изнутри сжимала губы зубами, чтобы не закричать.

– Но я не палач… Я – вор. Я украл у нас десять лет, украл неродившихся детей, несбывшиеся планы, нежность и доверие. Я украл у нас жизнь. И я украл твою веру; предал ее. В тридцать седьмом я напился и приехал к тебе… Не смог устоять. Но было поздно: тебя уже этапировали в Сибирь, что я понял в день пожара. Должен был искать, но снова струсил, решил не ворошить старое… Потом полюбил здесь… И знал, что не простишь, и знал, что не нужен такой, какой я есть теперь, и знал, что не место мне в твоей жизни после всего, что натворил, но я присвоил право на эту радость!

– Вы приходили на Сретенский?.. – срывающимся голосом прошептала Вера.

– Погоди. – Ларионов оперся о край стола, словно ему стало сложно стоять, и тяжело и глубоко дышал, будто завершая изнурительный марафон. – Ты понимаешь, что ты дала мне? Ведь я… – Он странно запрокинул голову, словно выныривая из воды, чтобы схватить воздуха. – Я всю жизнь не мог понять, зачем я вообще пришел в этот мир. А ты мне показала. Во мне радость поселилась, понимаешь?! Просто радость! Я ведь как увидал тебя в доме твоего отца, сразу это ощутил – какую-то радость от бытия. Я в женщинах искал то же чувство, но оно исчезло вместе с тобой. Я пил и спал со всеми подряд, в забытьи тащился по жизни… Но радости-то так и не мог найти. Женился…

Вера взглянула на него в изумлении трогательного уязвимого ребенка, полного доверия и сострадания к этому взрослому мужчине.

– Да, Вера. – Он сжал губы, словно сам боялся заплакать. – Я и сейчас женат. И даже зная, что близость с тобой невозможна и все тщетно для меня, и счастья мне не видать как своих ушей, не мог признаться тебе.

– Вы…

– Я не мог! Не смог я тебе сказать. Не смог! Ты стала всем для меня…

Она видела, как лихорадочно блестят его глаза от возбуждения и слез, которые он уже не мог подавлять.

– Я и в Москву не поехал, потому что все стало связано с тобой. Знал, безнадежный дурак, что не примешь меня никогда – это я понял в день пожара, когда прояснилось, кем ты была на самом деле. Но я не смог совладать с этой потребностью – больше всего на свете боялся лишиться этого возникшего для меня в тупике счастья. Твоей дружбы, доверия, наших разговоров и близости – той, что стала вдруг возможна для нас. Я не смог отказаться от тебя… И я бы не смог, если бы не эта проклятая зона…

Вера утирала безмолвные слезы, уже даже не видя за ними его лица и комнаты.

– И вдруг случилось странное. – Ларионов улыбнулся дрожащими губами, глядя куда-то сквозь предметы. – Я вдруг понял, как просто все было устроено! Это ты меня провела к этой живой воде… В этом тупике, безнадежности и поражении моих мужских амбиций выросло что-то невероятное… Я вдруг ощутил радость… Понимаешь, как это непостижимо?! Не близость была нужна для нее теперь, не взаимность… Она просто стала частью меня. Вдруг оказалась больше счастья и удовольствия, больше отчаяния и разочарований. А просто взорвалась светом где-то в груди и потекла теплом. Я… – Он перевел дух. – Я вдруг понял на днях, когда стало ясно, что нельзя больше ждать и надо увозить тебя из этого гиблого места, что даже в этой бездне я эту радость теперь буду нести всю жизнь.

Вера впервые посмотрела на него. Лицо Ларионова было измученным, но светилось какой-то нежностью и – правда – радостью.

– И ты не думай ни о чем и не кори себя никогда! – сказал он, сглатывая ком в горле. – Ты должна знать только об одном: ты сотворила чудо для меня. Ты дала мне силы и радость.