Благовест - Алиса Клима

Вера хотела что-то сказать, но Ларионов снова остановил ее:

– И вот еще что! Я не мог дать тебе уйти, не сказав всего этого. Я долго полз на коленях в эту гору… – Он вдруг как-то странно затих и рассматривал ее, словно стараясь вобрать весь образ до капли. – И это лучшее, что может случиться с человеком… Да, знай, это – радость… Ты – моя радость и всегда была и будешь ею… У меня никакой ГУЛАГ, никакой НКВД, никакой инквизитор не сможет больше этого отнять.

Он отошел к печи и смотрел на огонь. Поленья трещали и стреляли.

– Пора нам, Вера, – вымолвил Ларионов, обернувшись и бросив взгляд на часы. Ему показалось, что маятник особенно ускорил ход и будто торопился летать из стороны в сторону. – Сахатыч и Марфа ждут. И ни о ком тут не страдай – они теперь тоже будут нести радость до конца своих дней. И она и им, и мне поможет выжить…

Вера смотрела на огонь в печи издалека, пытаясь осмыслить все не умом, а каким-то единственным теперь возможным способом растворения в этом селевом потоке, сносящем все в их жизни без следа.

Ей хотелось встать на колени возле него и целовать его руки, чтобы запомнить их, трогать много и долго эти увечья на лице. Душило в то же время осознание точки невозврата. Вот же она, та точка, в моменте, как сказал Кузьмич: еще не в прошлом, но уже и не в будущем. Уже происходившая, уже тугой веревкой передавившая все в ней живое, уже волочившая ее за шею по полю за колесницей разлуки и тоски, превращая полное жизни существо в бесформенный человеческий фарш.

– Я готова.

Ларионов вышел вперед Веры, не глядя на нее, и отворил дверь в сени и потом – на плац. Она шла за ним с мешком, словно отмеряя каждый шаг к бездне этим безропотным, бесстрастным душевным шагомером.

Кузьмич молчаливо открыл ворота. За ними стояли уже готовые сани. На вышке не было дозорного, и в вихре частых снежинок ритмично, как маятник, покачивался прожектор: раз-два, раз-два…

– Кузьмич, – сказал тихо Ларионов, – я затворю. Трогайте спокойно… Вера, пора.

Вера покорно влезла в сани. Кузьмич молча стегнул Шельму, и сани осторожно тронулись. Они проехали уже несколько метров, когда Вера все-таки обернулась. Ларионов стоял в проеме открытых ворот, то скрываемый тьмой, то освещаемый качающимся на вышке прожектором. Вера уже не видела его лица, различая лишь удаляющуюся фигуру. Она повернулась и сидела прямо, глядя во тьму дороги.

Было промозгло и вьюжно. Бледная луна освещала местами путь. Долго ехали в молчании. Потом Кузьмич решился заговорить.

– Плачешь? – спросил он ласково.

Вера не ответила.

– Кузьмич, – спросила наконец она. – Где винтовка?

– Вот потому он тебя и любит. – Кузьмич тряхнул головой и ухмыльнулся.

– Что в мешке? – Вера поковырялась на ощупь в торбе. – Барахло.

– Эх, девка, не боись, все наладится – увидишь! – сказал Кузьмич уверенно, но сочувственно. – Винтовка под сеном. Скоро поворот, там и сойдешь на тропу. Фонарик держи – слабый, но сгодится. И топай по меткам до Сухого оврага. Да не сворачивай, коли жизнь дорога.

Вера спрыгнула с саней.

– С Богом! – благословил Кузьмич и постоял еще какое-то время, пока свет от фонарика не стал совсем тусклым, а потом и вовсе не скрылся в чаще.

Вьюга, пока они ехали, разыгралась. Вера быстро пробиралась по неглубокому, но вязкому из-за некрепкого мороза снегу, переводя фонарик с дерева на дерево и ориентируясь на зарубки. От пережитого потрясения, внезапности и скорости событий, подстегиваемая темнотой, порождавшей первобытный ужас, она не могла ухватиться ни за одну мысль и просто стремительно продиралась вперед. Мысли мчали с такой скоростью и хаотичностью, что не оставляли следа в ее опустошенном страданиями рассудке. Она чувствовала, что силы вдруг стали ее покидать, дыхание заходилось.

Вера потеряла равновесие и, дыша как загнанная гончими лиса, упала в сугроб.

Лицо окунулось в жгучий снег. Фонарик упал возле головы, и ей показалось, что она очутилась в сказочной пещере, подсвеченной изнутри каким-то волшебным светом. Она часто дышала, и снег быстро таял возле лица.

Незаметно, но мир вдруг погрузился в незыблемую, но не пугающую больше, а благостную тишину. Дыхание, согласуясь с тишиной, замедлялось, а потом стало совсем спокойным и глубоким, как у детей во сне.

Вот крупинка блестела и мигала – вот погасла. Вот другая зажглась.

«И нет никого. И никто меня здесь не найдет и не потревожит, – пришла первая ясная мысль. – И никто не прикажет и не попросит ни о чем. И никто не будет ждать ответа. И знания, и невежество, и мудрость, и глупость теперь уравнялись. И не надо убегать или догонять. Вот и нет больше егозы. Вот и свобода. Вот и покой. Вот и кончилась война. Вот и мир. Как просто…»

Перед глазами вдруг, как лодки по тихой реке, поплыли обрывки воспоминаний.

Вот Федосья с ее доброй хитрецой говорит, что «все наладится»; вот Кузьмич в папахе причмокивает и погоняет лошаденку и вторит о простой, естественной любви от матушки-земли, от Истока; вот румяная, веселая Марфушка обнимает мягкими милосердными руками и несет блины с пылу с жару… Лукавая Стеша с шоколадом за щекой ставит самовар на даче, а дядюшка Архип подкручивает усы и подмигивает… Нежные, музыкальные руки мамы раскладывают пасьянс… Алеша с Подушкиным запускают воздушного змея на лужайке и счастливо машут всем… Вот он удаляется в проеме лагерных ворот; вот Клавка смотрит на нее ясными синими глазами и шепчет: «обними»… Вот папа, молодой и красивый, сажает ее на колени и гладит по голове, прижав к сердцу…

«Да, надо просто обнять. Не думать, не мудрствовать. Просто обнять…»

– Я немного посплю, – прошептала Вера, и пар от дыхания лег капельками на лицо.

Да, как хорошо! Как отлично! Как правильно… Надо спать. Надо в этой колыбели спать. Кто-то убаюкивает потихоньку. И никто не станет мешать и не разбудит. Слава богу… Слава богу…

Вера закрыла глаза. Тело совершенно лишилось напряжения. Оно было в абсолютном согласии и с ее разумом, и с душой. Это была не радость. Это было даже нечто большее: то непостижимое и недостижимое соединение с Источником. И это была самая чудесная ночь за все эти одиннадцать лет ее жизни. Ночь, когда сбылась ее мечта: Вера ощутила бесконечный, незыблемый покой. Она доверчиво и бесстрастно погружалась в сон…

* * *

Кузьмич вернулся в лагпункт и прямиком направился к