Сестры Мао - Гэвин Маккри

наблюдал за тем, как Дорис ловит и утрачивает нить разговора. Ему показалось, что ее расположение меняется в зависимости от потока ее чувств: в одну минуту она хотела, чтобы Пол доминировал, в другую – наслаждалась тем, что ему приходится раскланиваться перед Максом. Мужчины ни разу не попытались заговорить о чем-либо, что могло бы вызвать у нее интерес или потребовать ее участия. Они понимали, что она не принадлежит к их культуре, и поэтому, из извращенного чувства уважения, держали ее отдельно от разговора. Она играла роль идеальной публики: тихой, как мышка, вздрагивающей в напряженные моменты, затаивающей дыхание при поразительных откровениях, не проявляющей беспокойства и равнодушия, благодарной за то, что ее делают лучше. Нет нужды говорить, что Алисса, окажись она здесь, не была бы такой послушной. Она сидела бы на этом стуле, твердая, как камень, в атмосфере уверенности и непринужденности, и говорила бы с мужчинами на равных – один на один, два на два. Более того, она открыла бы свои богатые стороны и привела бы мужчин в трепет, ведь она была иного рода, сильнее и живее, чем положено женщине.

Через некоторое время Дорис начала выражать свое мнение единственным способом, который позволяла ситуация, – сердиться. Она вытаскивала кости из рыбы и глядела на посетителей, прохожих на улице, воск на бутылке, в которую была воткнута свеча, на что угодно, кроме Макса и Пола. Макс не подавал виду, что заметил эту перемену, и продолжал говорить, как и Пол; их голоса охрипли, так как они старались, чтобы их беседу не заглушали посетители за соседним столом, которые шумели все больше. Казалось, они наслаждались вызовом, который бросали эти все усложняющиеся условия: они увеличивали громкость и спектр своего диалога, при этом не отказываясь от его исключительности и интимности.

– Еще кто-нибудь придет?

Макс прервался на полуслове:

– Что, Дорис?

Она прочистила горло. Вложила в голос больше силы.

– Мы кого-то ждем? Здесь есть еще одно место.

Пол повернулся и посмотрел на тарелку, стакан и салфетку, в которую были завернуты нож и вилка, с таким недоумением, словно в них что-то скрывалось. Дорис наблюдала за ним, пока ее терпение не иссякло. Затем она подняла руку, чтобы привлечь внимание официанта. Долгую минуту она сидела так, полагая, что если будет хорошо себя вести, то в конце концов ее заметят. Когда это не удалось, она сказала:

– А, хрен с ним.

Она приложила два пальца к уголкам рта и свистнула. В ресторане стало тихо. К ним повернулись головы. Брови Пола взлетели вверх. Макс закашлялся вином.

Подошел нахмуренный официант.

– Привет, слушай, извини, – сказала ему Дорис, – знаешь, я не хотела, просто у нас тут только трое едят, так что не мог бы ты убрать эту тарелку?

Официант окинул взглядом то, что осталось от их ужина: засохшие разводы соуса и маленькие кучки костей.

– Вы закончили, да? Я могу забрать все?

– Да, пожалуйста, – ответил Макс с притворной серьезностью. – Забирайте все. Потом, когда будете готовы, принесите счет, спасибо.

Когда стол опустел, к свободному стулу наклонился Макс, а затем Пол. Оба, пытаясь спрятаться за другого, начали хихикать, прикрывая рты кулаками, как школьники.

– Что это было, Дорис? – прошептал Пол.

– Да хватит, Пол, – сказал Макс. – Ты прекрасно знаешь, что это было.

Макс достал бумажник, в котором было несколько крупных купюр. Не дожидаясь, пока принесут счет, и как бы демонстрируя безразличие к деньгам – хотя сознательно к этому не стремился, – он бросил на стол три десятки, что превышало стоимость ужина, а сверху в качестве чаевых насыпал мелочи.

– Пойдем отсюда.

Сначала они пошли в молочный бар на Олд-Комптон-стрит, затем – в паб через две двери, а когда он закрылся – в клуб в подвале, где играл джаз и танцевали.

– Скоро мы пойдем домой, – говорила Дорис в каждом месте. – Утром у нас последняя генеральная репетиция.

Но мужчины не слушали. И Макс видел, что, по правде говоря, она не очень-то и хотела уходить. Потому что впервые за этот вечер, возможно, впервые в жизни, ей было весело.

– Тебе здесь нравится? – спросил Макс.

– Вообще-то да, – сказала она. – Мне здесь нравится.

Она была из тех девушек, для которых поход на свидание никогда не был развлечением. Сплетни казались ей банальностью. Когда парни тащили ее на танцпол, она сопротивлялась, считая это издевательством. В тех редких случаях, когда она соглашалась, танец походил на исполнение долга; самое большее, на что можно было рассчитывать, это вялые движения ногами. Макса обрадовало ее удивление тому, что с Полом и с ним все дается легче. Они сменяли друг друга: пока один танцевал с ней, другой охранял их маленький столик под подвальным сводом; сойти с танцпола ей удавалось редко. Она совсем не была естественной, у нее было мало практики, и поэтому вначале она очень стеснялась; по сравнению с другими девушками – такими шикарными и энергичными – она выглядела так, будто хотела заплакать. Но после долгих подбадриваний и рома она начала двигаться свободнее, и чем свободнее она двигалась, тем глубже проникала в нее музыка, пока в конце концов она не стала притопывать, крутиться, вертеться и тянуться сквозь голубой дым, чтобы трогать партнера кончиками пальцев. В какие-то моменты, возможно, в туалете или когда она стояла, прислонившись к стене, ее сердце могло бы уйти в пятки, если бы она подумала о том, что сейчас, когда над миром зависла рука, нажимающая большой черный рычаг или палец, нажимающий на кнопку, присутствующие здесь сорят деньгами, чтобы напиться и потанцевать. Но эти моральные страдания, если и имели место, были недолгими. Призывы мужчин улыбаться и быть счастливой быстро отгоняли их.

Ведь теперь они соперничали за ее внимание. Возможно, в качестве компенсации за то, что игнорировали ее в ресторане, а возможно, потому, что в этой обстановке приятно было считаться спутником девушки, они устроили своего рода соперничество в заботе о ней. Они не могли получать удовольствие, если не получала удовольствие она; их единственным развлечением стало ее развлечение, и они боролись друг с другом, чтобы доказать это. Они прикуривали ей сигареты, заказывали напитки, ходили к бару и обратно, принося стаканы с водой, делали ей незаметные подсказки, прикасаясь к своим лицам, когда надо было поправить макияж, освобождали для нее место на танцполе, оттесняя толпу, убирали от нее всех мужчин, которые выглядели так, будто они могли ее побеспокоить. И благодаря всему этому заставили ее в какой-то мере почувствовать себя женщиной, а публику – поверить в то, что в ней