За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

купе первого класса вошел молодой человек в длинном узком пальто, щегольских белых перчатках и с моноклем. У него был прекрасный цвет лица и холеные каштановые усы; полные дружелюбия синие глаза будто говорили: «Только посмотрите на меня! Ну кому еще так сладко живется?» Его чемодан и шляпная коробка (тот и другая из высококачественной кожи) имели пометку: «Э. Мейдью, 8-й Уланский полк».

В уголке, откинувшись на спинку дивана и наглухо застегнув меховой воротник, сидела дама. Молодой человек воззрился на нее, живо оценил холодную иронию взгляда, выронил монокль и протянул руку.

– Миссис Беллью, что за удовольствие вновь видеть вас, притом так скоро. Вы едете в Лондон? Отличный был вчера танцевальный вечер, не так ли? Сквайр просто миляга, этакий образчик джентльмена старой закваски, да и миссис Пендайс чрезвычайно к себе располагает.

Миссис Беллью пожала протянутую руку и приняла прежнее положение. Она была бледнее обыкновенного, но бледность к ней шла, и капитан Мейдью решил, что более очаровательного существа ему еще не встречалось.

– Хвала небесам, получил недельный отпуск. Жуть как тянется эта осень. Охота на лисят закончилась, теперь скучай до первого числа.

Он повернулся к окну. По залитой солнцем равнине, словно спасаясь от клубов паровозного дыма, убегали вдаль золотые и бурые изгороди. Но красота не радовала молодого Мейдью – он покачал головой и выдал:

– До чего пестрит – ни зверя, ни птицу не разглядишь. Жуть как досадно, что вы больше не охотитесь.

Миссис Беллью не стала утруждать себя ответом, но именно эта уверенность, эта прохладца женщины, знающей свет, это равнодушие, почти пренебрежение в глазах заворожили молодого человека. Робость овладела им.

«Похоже, вы станете моим рабом, – говорили эти глаза, – но, честное слово, я тут ничего поделать не могу».

– Вы ставили на Эмблера? Скачки были для меня – лучше и не пожелаешь. А Джорджа я знаю по школе. Славный он парень, старина Джордж.

Нечто шевельнулось в глазах миссис Беллью, в самой глубине омута, но Мейдью в этот момент изучал свою перчатку. Дверная ручка ее слегка измарала, к немалому огорчению молодого человека.

– Полагаю, вы хорошо знаете его, в смысле старину Джорджа?

– Очень хорошо.

– Иной, имея такое сокровище, в секрете его держал бы. Вы любите скачки, миссис Беллью?

– Страстно.

– Я тоже, – выпалил Мейдью, а глаза его добавили: «Счастье любить то, что по нраву вам», ибо находились под гипнозом: молодой человек неотрывно смотрел на лицо с кожей сливочного оттенка, с пухлыми губами и прозрачными глазами, которые чуть усмехались над высоким воротником из белого меха.

В Лондоне, на конечной станции, услуги Мейдью были отвергнуты, и он, весьма удрученный, приподняв шляпу, долго смотрел вслед миссис Беллью. Но уже в кебе выражение его физиономии стало прежним, и карманное зеркальце прочло в синих глазах все то ж: «Только посмотрите на меня! Ну, кому еще так сладко живется?»

Глава 7. Священный день отдохновения в Уорстед-Скейнс

В обычае у миссис Пендайс было проводить воскресное утро в так называемой белой комнате, которая считалась будуаром; там миссис Пендайс теперь и сидела с письмом на коленях. Всего час имелся у нее в распоряжении; потом следовало пройти в смежную комнату, надеть шляпку и отправляться на проповедь. Миссис Пендайс неизменно находила отраду в том, чтобы провести этот час праздно, просто сидя у окна (распахнутого, когда позволяла погода) и глядя на выгон и на приземистую деревенскую церковь, окруженную вязами. Никто не знал, о чем миссис Пендайс думала в это время: разве что о бесчисленных воскресных утрах, которые она вот так же просидела, сложив на коленях руки, готовая ровно без четверти одиннадцать подняться навстречу сквайру с его «пора, дорогая, не то опоздаешь!». За годы такого сидения в темно-каштановых волосах миссис Пендайс появилась седина; волосы сделаются совсем белыми, а миссис Пендайс будет по-прежнему сидеть, сложив руки на коленях, и ждать. Наступит время, когда некому станет сидеть у окна; не исключено, что мистер Пендайс, все еще физически крепкий, однажды, забывшись, войдет и скажет: «Пора, дорогая, не то опоздаешь!»

Впрочем, до этого дня было еще далеко, да и что в нем особенного, если то же самое происходило в сотнях поместий «всех трех королевств»: женщины сидели и седели – те женщины, которые давным-давно, у алтаря в церкви процветающего прихода, расстались с мечтами, переменами и вероятностями жизни сей земной.

Миссис Пендайс окружали «милые собачки»: они растянулись у ее ног, и скайтерьер (он действительно совсем одряхлел) то и дело вываливал длинный язык и облизывал остромысую туфельку, ибо миссис Пендайс в свое время была очень хороша собой и ножки ее до сих пор остались маленькими, изящными.

Подле миссис Пендайс, на одноногом столике, помещалась фарфоровая чаша, полная засушенных розовых лепестков. Они были сбрызнуты эссенцией, которая благоухала розами сорта эглантерия. Секрет этой эссенции миссис Пендайс узнала от своей матушки, когда еще девицей жила в родовом гнезде Тоттериджей, в Уорвикшире; секрет давно уже продали мистеру Абрахаму Брайтмену. Рожденная в 1840 году, миссис Пендайс любила сладкие ароматы и активно ими пользовалась.

Стояло бабье лето; солнечный свет был ярок, но словно подернут влагой, и так же – сквозь дымку печали – глядели на лист бумаги яркие глаза миссис Пендайс. Она перевернула лист и принялась читать сначала. Меж бровей появилась морщинка. Письма, которые требовали решений и подразумевали некую степень ответственности, нечасто попадали к миссис Пендайс, не подвергшись прежде мудрой и справедливой цензуре Хораса Пендайса. Многое лежало на обязанности миссис Пендайс, но среди вопросов, которыми она занималась, ни один не имел, так сказать, касательства до внешнего мира. А в письме было вот что:

«ОСЖД, Гановер-сквер, 1 ноября 1891 г.

Дорогая Марджери!

Я бы хотел увидеться с тобой и обсудить некое дело, поэтому заеду в Уорстед-Скейнс в воскресенье ближе к вечеру. В это время есть поезд. Для ночлега мне сойдет и чердак, если в твоем доме полно гостей – а я полагаю, что так и есть, учитывая время года. Пожалуй, все-таки изложу суть дела. Как тебе известно, я являюсь единственным опекуном Элен Беллью с тех пор, как скончался ее отец. Ее настоящее положение – из тех, в какие не должна попадать ни одна женщина; я убежден, что с этим надо покончить. Сам Беллью не достоин даже мыслей о его дальнейшей судьбе. Я не могу писать о нем не кипятясь, и поэтому не стану писать вовсе. Вот уже два года, как они живут врозь, и