Дом Богачей - Михаил Лопатин

меня настолько загнали в рамки, что я чувствовал себя виноватым при любом движении в сторону? В том-то и дело: не было ни ошибок, ни ярких моментов, ни крутых виражей, ни врагов, ни даже завистников. Я был прозрачен, как лед, обделен, как мученик, невинен, как пастор. Мои сверстники тем временем купались в роскоши родительской любви и новомодных побрякушек, ночных тусовок и шумных компаний.

Одиночество отупляло меня. Самое страшное, что ты уверен, будто с тобой все в порядке, не ощущая постепенно нарастающих отклонений. И вдруг встречаешь человека, который преподносит тебе истину, показывает твое жалкое существование со стороны, открывает новые двери, и, побывав за гранью, ты сделаешь все, чтобы не вернуться в топкую обыденность. Я тонул в пучинах новизны, был без остатка поглощен океаном восторгов, еще недавно презирая такие же влюбленные парочки на улицах Парижа; теперь же понял – я просто завидовал. Всем этим влюбленным плевать на то, как они выглядят, счастливы-то они, а не завистники вокруг. Тем, кто влюблен сильнее нас, просто не до нас. Покинув клуб одиночек, я перешел в команду бессовестно счастливых.

Год назад я, подглядывая в окна элитного ресторана, размышлял о богатстве посетителей внутри, давясь круассаном, а сегодня мог заверить любого, что богат и сам, только то богатство было не измеримо цифрами, не зарабатывалось, как конечный ресурс: мой личный капитал измерялся количеством счастливых дней, до краев переполненных блаженством.

Наступил день, когда пришлось вернуться в Париж. Родители давно наседали на меня: вот-вот начнется учеба, поезжай в университет получать методички, каникулы кончились. Было ощущение, что в семье меньше всего проблем как раз у меня.

Я разрывался на части, найдя свой рай, который не хотел покидать. Первого сентября после долгого дня, проведенного в университете, я вышел на улицу, и ноги сами привели меня на площадь Бастилии. Место, где я познакомился с Евой, опустело. Не было французов в желтых жилетах, журналистов-леваков, нелегалов-бунтарей.

Осенний ветер разбушевался, резкими порывами вздымал ворохи мусора, остатки человеческого свинства, в котором утопал Париж. Я присел на скамью – ту самую, с которой впервые разглядел в толпе протестующих Еву. Мне вспомнились синяя фиалка, белая ряса Евы, мой окровавленный лоб, бугай Элиуд, который прервал наш разговор и утащил ее. Ветер усиливался, в воздух взмыли пластиковые бутылки, листья, бумага: скорее всего, утром передавали штормовое предупреждение, но я давно не заходил в интернет, отчего был несказанно счастлив. Когда у тополя оторвались ветви и дерево сбросило на прохожих туристов третью часть своей кроны, все начали разбегаться. Воздух наэлектризовался в ожидании грозы, облака переливались десятками оттенков черного, с юга надвигались плотной шеренгой грозовые тучи, которые, сопровождаясь ужасающим гулом, завоевывали воздушное пространство.

Всюду захлопывались ставни, рестораны закрывали террасы. Придерживая шляпы и усердствуя над зонтами, люди разбегались, мотаясь по улицам, бульвары напоминали потревоженный муравейник. Пыль поднялась непроницаемым роем, непогода оголила город, избавляя от нечистот. Когда прохудившееся небо резко выплеснуло накопленную влагу, подобно выжимаемой тряпке, к беженцам примкнули все остальные в поисках укрытий. Люди в панике разбегались, я же был неподвижен внутри броуновского движения. Иногда здесь, в этой части Франции, наступали периоды таких циклонов, когда Париж напоминал Камерун: шквальный дождь пронзал холодными стрелами, топил ливневые каналы, превращая площадь Бастилии в мелководье, и казалось, из воды сейчас явятся аллигаторы.

Я продолжал сидеть на скамье, не смея сдвинуться с места, вспоминая Еву на сцене. Ее тело все так же волновало меня до глубины души. Промокший до последней нитки, я был возбужден и обескуражен одновременно. За каждой вспышкой молнии разносились по небосводу раскаты грома, казалось, я был готов к поражению этой молнией прямо в пылу желания, если не найду решения, что делать дальше. Капли лупили по мне, я был един со штормом и переполнен эмоциями, которые поймет разве что человек, внезапно осознавший сначала свою ничтожность, а затем, наоборот, непоколебимую веру: препятствия более не существовали для меня.

Встав со скамьи, я разделся догола, и ни один человек в мире не смутил бы меня в эту минуту. С мощной эрекцией, олицетворявшей мое нерушимое упорство, я пошел в середину площади, невзирая на свой эксгибиционизм, ибо шторм смыл людей с улиц подчистую. Длинный фаллический монумент в центре площади выражал мою непоколебимость, он был символом стойкости. Я поднял руки к Июльской колонне и закричал: «Я хозяин своей жизни!»

Прозрение неслучайно охватило меня посреди тайфуна. Небеса внушали мне свою силу, сокрушая преграды моего роста. Теперь я знал, что способен на все. Я был самым здравым в своей семейке, всю жизнь пахал и сдал вступительные экзамены на отлично. Благодаря упорству поступил на бесплатное обучение и решил продолжить это шествие, но чуть позже, мне нужно было взять передышку от учебы во имя самого сильного чувства – любви. Я это вполне заслужил, брат вообще отказался от университета и жил себе счастливо, а я всего лишь возьму академический отпуск, подумаешь! Потом легко все нагоню, ведь я и так пошел в школу на год раньше остальных и всегда учился со старшими. Можно присоединиться к сверстникам в следующем сентябре.

Глава 9.

Инициация

Если соблюдаешь мелкие правила, можно нарушать большие.

Дж. Оруэлл, «1984»

Я вернулся в общину с отличными новостями, которые были восприняты, к моему удивлению, очень тепло всеми членами «Последней надежды».

– Адам вернулся! Он остается с нами! – кричали они за ужином под открытым небом.

В честь моего возвращения Ева устроила вечеринку в ту же ночь. Местная веранда снова превратилась в танцпол, мужики с балалайками задавали немыслимый темп танцующим девушкам. Что за дивные красавицы жили здесь, я не переставал удивляться. Каждая своей внешностью могла заполучить богатенького состоятельного мужичка и жить припеваючи в роскошной вилле. Эти меркантильные мысли лезли наобум, по привычке городской логики. На вечеринке был даже некий обряд инициации, во время которого пастырь Пий вручил мне символ плодородия земли и принадлежности к их общине – плетенного из кукурузных листьев человечка. Ева подарила сделанный ее руками амулет из янтаря в виде девятиконечной звезды. Кукурузного человечка полагалось сжечь на священном огне в лесу возле тотемов со словами: «Предки, даруйте нам плодородие земли и богатый урожай на весь следующий сезон». Не такие уж великие жертвы ради моей азиатской богини красоты.

Мы отправились в лес, пока кухарка с помощниками убирали за нами посуду и уносили столы с улицы. Нас было около двадцати человек, все шли друг за дружкой за впереди идущим низкорослым человеком с факелом, освещающим тропу. Стояла глубокая ночь, ветер расшевелил скрипучие ветви, под ногами шелестели первые опавшие листья. Я не мог узнать нашего направляющего – он надел деревянную маску с вытесанным лицом, как те, что я видел в доме пастыря на стене гостиной. Ева шла рядом со мной, я шел за пастырем в конце этой колонны. Если честно, у меня мурашки бежали по коже от этого ночного похода такой толпой, страшновато было и от внезапного серьезного вида всех членов общины – только что мы праздновали, веселились и танцевали. Пастырь обернулся ко мне и сказал:

– Адам, мы ночью вышли из наших домов в нарушение правил только ради священного подношения нашим предкам. Это ежегодный ритуал. Без моего ведома в любой другой день выходить ночью на улицу по-прежнему нельзя.

Я кивнул в знак согласия. Мы пришли на ту самую опушку с тотемами. Там еще один мужчина в маске уже ждал нас, в руках у него тоже был факел. Я его узнал, даже не различая лица: такое внушительное телосложение не каждый день видишь. Это был тот самый бугай, который в день знакомства с Евой утащил ее от меня в черный фургон. Она тогда назвала