Дом Богачей - Михаил Лопатин

– Вы не видели, может, они где-то поблизости хранят ключи?

– Здесь еще две такие же зарешеченные камеры, может, там, дальше по тоннелю есть связка… Нас тут держат по трое, мы понятия не имеем, что у нас общего… Я последний выживший… Если не поможете, завтра меня куда-то уведут: еще никто не возвращался.

– Сейчас поищу, подождите немного.

В полной темноте, с севшим аккумулятором на телефоне, я шел наощупь дальше по тоннелю, обнаружил вторую и третью темницу, но ключей нигде не было.

Вдруг позади услышал быстрые шаги и увидел свет фонарей, обернулся… И меня ударили по голове чем-то тяжелым.

Узник

Я очнулся с сильной головной болью на холодной земле в полной темноте. Едва вспомнив, что произошло, резко встал и попытался сообразить, где нахожусь, шаря руками по стенам и предчувствуя худшее. Нащупав ту же решетку, за которую держался перед ударом, я сразу понял – меня бросили там же, где оглушили, только по ту сторону этой самой решетки. Это был Элиуд, больше некому. Его неукротимая ненависть ко мне пугала больше всего именно сейчас, когда я заперт в самом скрытом месте в мире. Скорее всего, меня посадили в камеру того бедняги, которого на моих глазах сожгли заживо. Сколько жертв гнили в этих стенах, дожидаясь казни? Я снова пытался побороть паническую атаку.

– Э-э-эй!!! – эхом разлетелся мой голос по тоннелям, едва добираясь до выхода к молельне. Мне никто не отвечал, даже узник в лохмотьях дорогого костюма. Его уже увели? Я что, был без сознания весь день? В кромешной темноте под горной системой невозможно было определить даже время суток, не говоря уже о количестве дней моего заточения.

Иногда я слышал приглушенный гул, словно попал в самые недра земли, глубокие пещерные пузыри в толще горы, которая удерживала меня. Лоб покрыла испарина, хотя здесь было холодно. Я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, пульс зачастил.

– Спасите!!!

Уже в сознании я провел в темнице по примерным подсчетам еще три-четыре дня, умирая от голода. За это время прошерстив руками каждый сантиметр своей тюремной камеры, не обнаружил ровным счетом ничего полезного, кроме специально оставленной кем-то десятилитровой бутыли воды и ведра, куда я ходил в туалет, когда еще было чем. На потолке были какие-то раструбы, через которые я думал сбежать, но на них тоже нацеплены решетки. Скорее всего, оттуда поступал кислород сюда, под землю – я чувствовал сквозняк, подставляя смоченный палец. Зарешеченная дверь имела довольно простую, крупную замочную скважину, был шанс вскрыть ее изогнутым гвоздем, и все дни своего заточения я только и тратил на поиски чего-нибудь полезного. Ладони стали моими глазами, которые, скорее всего, уже ничего не видели.

Каждый раз, когда мне казалось, что прошло примерно восемь часов – длина рабочего дня, я подходил к двери и отсчитывал прутья решетки, в такой темноте не было возможности даже царапать стены, оставляя пометки. Каждый третий прут означал минувшие сутки. Спал на сломанном деревянном поддоне – единственном предмете в темнице, схожем со шконкой. Сейчас бы я все отдал, чтобы вновь оказаться в прекрасной парижской цивилизации: опять задыхаться от выхлопных газов, выслушивать ругань нелегалов, шарахаться от вони бомжей, пробиваться сквозь уличные толпы туристов, бесконечные забастовки, присесть на веранде самого дорогого ресторана и рассматривать обеспеченных посетителей внутри, глупо завидуя их богатству.

В соседние камеры так никого и не подселили: я и был тем самым последним в этом году приношением в жертву. Меня ловко заманили в липкие сети, а я и не распознал капкана. Разум сгущался в неопределенную серость, я карабкался и падал, теряя последние нити самообладания и способность соображать, ждал своей смерти в полной прострации, не веря, что это происходит наяву, со мной, во Франции, в XXI веке. Я рвал на себе волосы от досады, мне вспоминались все эти счастливые лица, смеющиеся девушки, пританцовывающие перед ними парни. Добрые с виду ребята оказались психами. Часами напролет я горевал, кричал и даже молился, уверенный, что скоро за мной придут и что для меня уже смонтирована кукурузная фигура.

Гореть заживо – самая страшная смерть. Когда от гибели уже не уйти, остается только выбрать финал. Я перестал пить воду, не различая уже сон и бодрствование – настолько был истощен. Можно было разбить голову о стены: это я отложил на момент, когда за мной придут. Надежда еще теплилась, что я им нужен для чего-то иного. Умереть здесь означало навсегда исчезнуть. Я думал о родителях и поэтому еще жил. Странно, но мне было жаль отца больше, чем мать, когда они поймут, что я пропал без вести. Ведь это он потерял всю семью из-за религии.

Когда прошло еще три дня с момента, как я перестал пить, умирая от обезвоживания, послышались шаги. Я даже не повернулся, просто не верил, что это не гора снова играется звуками, обманывая меня. Но затем лязгнул замок, ржавая решетка заскрипела, луч фонаря пробежал по мне, лежачему грязному полутрупу, завернутому в вонючие тряпки, обросшему и исхудавшему. Кто-то засопел, прокашлялся от вони в моей темнице. Я был практически без сознания, притворяться мертвым не представляло труда. Голос коротышки Леона я узнал сразу:

– Тащите его наверх, можете даже не связывать, только рот залепите.

Меня подняли два человека, проверили пульс, заклеили рот лентой. Видимо, наступила ночь. Меня вели на кострище.

Уговор

Тяжелый люк над головой открылся, и меня ослепило солнце даже под крышей молельни. Впервые за долгое время я увидел свет. Меня усадили за стол, на который я положил голову от бессилия. Леон произнес:

– Вы оба свободны, покиньте нас.

Мы с Леоном остались вдвоем в молельне. Община, надо полагать, работала в поле. На столе были еда, вода, полотенца. На моем лице отражалась смесь ярости и усталости.

– Никто тебя в лес не потащит, если ты об этом, так что поешь.

Я не стал ломать комедию, сдался сразу, накинувшись на курицу исхудавшими, как у узника концлагеря, руками. О побеге я и не думал – чтобы в моем состоянии пробежать километры по лесу быстрее десятков сектантов, пышущих здоровьем, не могло быть и речи.

– Ну, как тебя угораздило? Зачем следил за нами?

Я отмалчивался на все вопросы Леона, пока он не сказал:

– Элиуд, проклятый псих, запер тебя, а пастырю сказал, что я увез тебя с собой в Париж на задание. Пастырь хотел, чтобы ты в городе отработал долг перед общиной за свой шпионаж в лесу и проживание с нами. Он думал, ты со мной. Меня все это время не было. Сегодня я вернулся из Парижа, и пастырь понял, что ты пропал. Элиуд долго не отпирался, сказал, что наказывает тебя Чистилищем. Так называется место, где ты пробыл двадцать два дня. Туда никто не спускался, потому что мы думали, что темница пуста. Всех узников ведь уже познакомили, так сказать, со священным огнем.

Слушая все это, я наконец не выдержал:

– Пошел ты! Пошли вы все! Думаешь, я поверю в эти бредни! Я три недели гнил там, в выгребной яме в собственном дерьме! Чтоб вы сдохли все разом, сектанты проклятые!

Коротышка тяжело вздохнул, сложил руки в замок за спиной, начал ходить по комнате и иногда во время разговора поглядывал в окно. Меня пробирала ярость от его беспардонности и простоты.

– Адам, эмоции не помогут. Ну, посидел ты немного взаперти, с кем не бывает! Такое закаляет характер, открывает новые силы, заставляет ценить свободу. Считай это опытом. После такой насыщенной жизни здесь, в кругу любящих товарищей, в центре внимания, да еще с нашей Евой – он подмигнул – разве это