Дом Богачей - Михаил Лопатин

делу, но теперь уж нет времени. Да и слишком враждебно ты сейчас настроен. Но чтобы ты знал, это место, где мы с тобой находимся, спасло моих предков, без него не было бы и меня, я обязан жизнью этой горе, которую еще мой дед назвал «Последней надеждой». Мы с тобой находимся у истоков горной системы Арденн, которая отделяет Францию от Бельгии. С нашей стороны Арденны, западная оконечность Рейнских гор, были единственной защитой от фашистских танков летом сорокового года. Так что волею случая мой дед привел сюда семьи, отрезанные от южного пути отступления, и не прогадал: когда Париж был оккупирован немцами, беглецы прятались в этих лесах, чтобы выжить.

Пастырь перевел взгляд на окно, из которого виднелось основание горы.

– Я знаю об этом, потому что дед постоянно пичкал меня подробностями, чтобы я понимал цену мирного неба над головой. А когда у него случился инфаркт в семьдесят седьмом, он стал во всем видеть беду: фашисты скоро придут, вы должны подготовиться! Я говорил ему, что они уже тридцать лет с нами в союзе. Мой отец Рудольф успокаивал меня, уверяя, что дедушка скоро пойдет на поправку. Но этого не произошло. После инсульта к бреду добавился дефект речи. А чуть позже, когда мне исполнилось одиннадцать лет, дед попросил сопроводить его на такси, мы ехали по двадцать пятому шоссе через Лилль в эти места. До сих пор не понимаю, как я согласился. «Это будет наш маленький секрет, Пауль», – говорил он. Это мое настоящее имя, Адам, но тебя теперь уже мало чем удивишь после изучения наших архивов.

Я счел нужным промолчать. Меня не покидали мысли о побеге, и если не собственно бегством, то хотя бы прятками. Раз этот лес скрывал целые семьи от фашистов, я вполне мог исчезнуть в нем. После темницы переночевать в лесу для меня было плевым делом, лишь бы на свободе.

– Когда такси подъехало к этой дороге, – пастырь показал большим пальцем за спину, в сторону автомагистрали за лесом, – дед попросил пойти с ним в этот лес, сказал, что это недалеко. Все его сверстники, надо полагать, давно перестали думать об этих местах, как о страшном сне, если вообще были живы. Уходя все дальше в глубь, он продолжал рассказывать, мол, лес-то совсем не изменился, вот здесь и прошли самые страшные годы его жизни, когда приходилось копать землянки, маскировать листвой убежища, жить буквально под землей, как кроты. В те годы, он говорил, война воспринималась по другому. Это сейчас, спустя сорок лет, все называют ее кошмаром, а в те дни казалось, что наступил конец света. Безумие идей фашизма и скорость оккупации земель повергала в ужас, и они научились маскировать убежища так, что с пятидесяти метров их уже не было видно, словно лес пуст. На всякий случай они соединяли землянки небольшими тоннелями. Выращивать рядом с ними удавалось немногое – овощи, кукурузу, картошку. Пока женщины и дети прятались, мужчины ездили в город добывать провизию, зерно, по возможности узнавать о войне, иногда приходилась защищаться оружием, которое они раздобыли, убив парочку немцев. Каждый раз новости о войне были все хуже. Беглецы копали все больше ходов, отступных путей на случай обнаружения. Затем решили для детей вырыть очень тесный тоннель, чтобы ни один взрослый человек за ними не угнался.

Пастырь вздохнул, потер глаза: похоже, история деда тяжело ему давалась.

– Адам, ты живешь в самое избалованное время, ваши проблемы – это у кого телефон дороже, а у меня под этой горой дед умер. Когда члены его поселения решили копать тоннели для детей, это было отчаяние во имя спасения. Нужно было особенное место, и они его отыскали – сутками напролет проделывали ход из самой крайней землянки (сейчас на ее месте молельня, в которой мы сидим) под гору. На счастье, земля в этом лесу оказалась рыхлой и мягкой. Сверившись с картами, они узнали наверняка: по ту сторону гор Бельгия. Она, конечно, тоже была оккупирована, но в годы войны иметь лаз в таком скрытном месте было весьма ценно. Раскопки велись сутками напролет, посменно, землю выносили на деревянных носилках, освещения не было, своды укреплялись древесиной, ею же и землянки отапливались.

Сейчас как видишь, вокруг молельни нет деревьев: жизнь в лесу всегда оставляет следы. Мне было одиннадцать, когда дед все это рассказал по пути к горе, и тогда, в восемьдесят первом, я был встревожен до глубины души. А затем он за руку завел меня в едва приметную землянку, которая изнутри почти провалилась, поднял какую-то конструкцию из кукурузных листьев, напоминающую лежанку, а под ней были гнилые деревянные доски, соединенные, словно крышка люка. Дед убрал доски, и передо мной открылась бездна. Маленькое отверстие в земле вело в чернеющие недра подземелья. Дед достал фонарь, спрыгнул вниз первым, я за ним. Холодный затхлый воздух обдал меня, луч фонарика гулял по земляным стенам полуразрушенного тоннеля, по деревянным опорам, торчащим из «потолка» корням деревьев. Мы прошли еще немного вглубь, присели, дед окончательно выбился из сил. Иногда его охватывало безумие, он лепетал про скорое начало войны. Я все думал, зачем мы сюда приехали?

«Вот здесь, Пауль, выживал твой дед, каждый день ожидая смерти. Твоему отцу было пять лет, когда мы, наконец, покинули эти земли – война закончилась. Цени свою свободу, мальчик». Это были последние слова моего деда. Он умер у меня на глазах. Меня охватил ужас, какого никогда прежде я не испытывал: единственный в этих недрах живой человек перестал быть таковым. Выбираться предстояло самому. Я держал деда на руках, опершись спиной на стену тоннеля. Психика сдала сразу – я остался под землей, боясь ночного леса, диких животных, ожидая своей смерти. Меня парализовали страх и скорбь по деду. Я был рядом с ним целые сутки, пока, наконец, не пришел в себя, умирая от холода. Родители с ума сойдут, думал, надо выбираться. Уж не помню, сколько прошло времени, но я добрался попутками до Парижа, рассказал о случившемся родне. Позже деда похоронили на кладбище Бельвиль, а я навсегда запомнил ту ночь своего заточения, которая изменила меня.

Я решил, что самое время перебить его наконец.

– Вы от меня чего хотите-то? Может, отпустите в Париж? А я забуду обо всем, что здесь видел, это не мое дело. Я к этим богачам сам испытываю ненависть, – говорил я все подряд, лишь бы меня не убрали, как свидетеля.

Пастырь Пий, или Пауль, я уже не знал, как его называть, слегка улыбнулся и снова заговорил дружелюбно, что вызвало у меня даже большую опаску, чем ярость Элиуда.

– Адам, у меня для тебя две новости. Как ты понимаешь, одна из них, как обычно, плохая. С какой начать?

– Лучше с хорошей.

– Ты и так поедешь в Париж.

– А плохая?..

– Перед освобождением нужно будет немного нам помочь. Никакого криминала, обещаю. Ты в наших кругах человек новый, да еще и со своей наивной молоденькой физиономией – станешь буквально невидимкой на этом поприще. Вместе с Леоном тебе надлежит выслеживать влиятельных, богатых, известных людей, которых нам заказали. Дом каждого из них – крепость. Поэтому нужно выявлять слабые места в их защите – куда они ходят с минимальной охраной, их пристрастия, досуг и слабости – для последующей поимки. Думаю, ты понял, ничего сложного. Всего будет три цели, Леон все расскажет, теперь вы все время будете вместе, – подмигнул пастырь. – Мы работаем в глубоком подполье, как партизаны, но у нас другая война.

Я, не задумываясь, согласился. Попасть в переполненный копами и камерами город с единственным надзирателем-коротышкой – все в этом плане звучало безупречно для побега, в сердцах я