За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

в совокупности с традицией и чувствами, поместье было сокровищем, причем таким, истинность которого не нуждается в проверках. Отсюда, как из колыбели, вышли все те институты наследования, что составляют особенную гордость Британии, и мистер Пендайс иногда мечтал, как заслуги перед партией позволят ему называться лордом Уорстедом, как после физической своей кончины он в лице сына своего продолжит занимать кресло в палате лордов. Но жило в сердце сквайра и другое чувство. Деревенский воздух, рощи и поля сделались ему родными, внушили любовь к дому своему и к отчизне в целом.

Теперь же дом этот охватила тревога, а посеяло ее письмо Джаспера Беллью. Никому из домашних не было сказано ни слова, и тем не менее каждый знал, что в семье не все благополучно, и каждый (в том числе собаки) на свой лад выражал сочувствие хозяину и хозяйке.

Девочки, например, день за днем слонялись по новому полю для гольфа, безо всякого азарта загоняя мячи в лунки; чем еще они могли помочь родителями? Даже Сесил Тарп, который получил от Би согласие с оговорками, продиктованными ситуацией, и тот проникся общим настроением. Серая кобыла, любимица Би, повредила правую переднюю ногу, и ее лечили новым методом, который предложил Сесил Тарп. Там-то, на конюшне, он и шепнул Би, что славный старина сквайр, кажется, лишился аппетита, а значит, не надо его пока волновать. Би, поглаживая кобылью шею, медленно подняла на Тарпа застенчивый взор.

– Это все из-за Джорджа, – сказала она. – Я точно знаю! Ах, Сесил! Как жаль, что я не родилась мужчиной!

Молодой Тарп, не подумав, поддержал ее мысль:

– Ну да, девушкой быть – просто катастрофа.

Легкий румянец окрасил щечки Би. Ее слегка покоробило такое согласие, но возлюбленный уже щупал кобылью ногу.

– Отец совсем извелся, – сказала Би. – А Джорджу хорошо бы жениться.

Сесил Тарп вскинул свою круглую голову; его честное лицо небрежной лепки так и горело – несомненно оттого, что долго находилось в наклонном положении.

– Воспаление прошло, – сказал он. – С кобылой полный порядок, Би. А что до Джорджа – по-моему, у него удовольствий даже в избытке.

Би отвернулась и прошептала:

– Я бы ни за что не хотела жить в Лондоне.

После чего наклонилась и тоже пощупала кобылью ногу.

Для миссис Пендайс эти дни тянулись невероятно медленно, каждый час был безразмерен. Тридцать с лишним лет в Уорстед-Скейнс она испытывала двоякое чувство – ждала бог весть чего и в то же время ничего не ждала. У нее, как принято говорить, было абсолютно все, чего только ни пожелаешь, и в то же время не было ничего, так что само ожидание выходило вялым, но ждать так, как сейчас – зная, что случится дурное, – было ужасно. Миссис Пендайс сама себя изводила, и Джордж – одинокий, истерзанный противоречивыми эмоциями – не давал ее воображению даже секундного роздыха. Давно парализованная поместьем, не знающая фактов, миссис Пендайс полагала, что в душе сына идет борьба поистине титаническая; материнский инстинкт твердил ей о невиданной силе сыновней страсти, и она этому инстинкту верила и с трепетом гадала, как же ответит Джордж. То ей думалось: это безумие; он должен обещать, иначе будет беда! А в следующий миг она спохватывалась: ах, он на это не пойдет, ведь он так сильно любит ее! И она его любит! Ах! Вот кошмар!

Романтические бредни, как выразился мистер Пендайс? Не исключено. Однако все могло объясняться и материнским состраданием. На сей раз зуб слишком велик, думала миссис Пендайс, и, как в прежние времена, когда она водила Джорджа на Корнмаркет к дантисту, садилась рядом и держала его ручонку в обеих своих руках, покуда низенький дантист тянул больной зуб, и физически страдала, словно зуб рвали у нее, теперь жаждала разделить с сыном эту новую боль – тягучую, чудовищную, беспощадную.

К Элен Беллью, против собственных ожиданий, миссис Пендайс чувствовала только легкую ревность, да и то периодически; пожалуй, и тут причиной были романтические бредни.

Зато миссис Пендайс в полной мере оценила загруженную бессобытийность своей жизни. Ее дни были столь плотно укомплектованы хлопотами, что тревога не могла и головы на поверхность высунуть. Куда хуже были ночи, ибо миссис Пендайс мало того что оказывалась один на один с собственным тревожным ожиданием, но еще и, как и подобает жене, принимала бремя мужниных страхов. Бедняга сквайр обнаружил, что только ночь дает ему отдохновение от непрестанной тревоги; стал даже ложиться в постель раньше. Ему удавалось успокоиться только после того, как выговаривался. Почему Джордж до сих пор не ответил? Что у него на уме? И так далее и тому подобное – монотонным повторением сквайр сам себя усыплял. А жена его бодрствовала ночь напролет и заставала первое, еще робкое, птичье чириканье. Лишь когда звуки перерастали в дружный рассветный хор, измученная миссис Пендайс, сменив положение со всей осторожностью из опасения разбудить сквайра, наконец-то задремывала, ибо Джордж тянул с ответом.

Но и миссис Пендайс сделала открытие, а именно: беда в семье как бы позволила ей перешагнуть через затравленное недоверие, которое питали к ней не столь преуспевшие в жизни соседи, и случилось это впервые с тех пор, как миссис Пендайс взяла в обычай посещать их дома. Дивясь себе самой, она задавала арендаторам отнюдь не деликатные вопросы, и, побуждаемая неосознанным стремлением отвлечься, вникала в их проблемы. Миссис Пендайс и не снилось, что ее навязчивость не только не рассердит этих людей, но – поразительно! – придется им по нраву; они словно чувствовали, что дают ей облегчение. В одном из коттеджей к миссис Пендайс даже обратились с просьбой – это сделала бледненькая черноглазая девушка, за которой миссис Пендайс давно уже наблюдала с жалостливым любопытством, поскольку девушка явно сторонилась своих родных. Признание было тайное и произошло на заднем дворе, где его не могла слышать миссис Бартер.

– О, мэм, прошу вас, умоляю, заберите меня отсюда! Я… я попала в беду; когда это… когда оно случится, что я стану делать?

Миссис Пендайс вздрогнула и весь обратный путь повторяла про себя: «Бедное невежественное дитя!», ломая голову, кому поведать об этом затруднении, у кого просить помощи. Ей отчасти передался страх бледненькой черноглазой девушки, и на нее тоже напало недоверие ко всем, включая миссис Бартер, чье сердце, даром что мягкое, было собственностью преподобного Бартера. И вдруг ее осенило: Грегори – вот кто поможет!

«Только как же писать к нему, – сразу спохватилась миссис Пендайс, – когда мой собственный сын…»

И все же она написала, ибо глубинным,