За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

наблюдателе крепло убеждение, будто избыточная вытянутость сего черепа указывает на педантизм и склонность к активным действиям, а недостаточная ширина говорит о стремлении непременно поставить на своем и даже упорствовать в заблуждениях. Эффект усиливала тонкая шея (такая бывает у людей неуживчивых), на которой почти до самого затылка росли редкие волосы, а также уши, формой намекающие на недюжинный ум. В совокупности с очень короткой стрижкой, с румянцем на сухой коже, которую восточный ветер выжелтил, а солнце выдубило, а также с недовольным взглядом серых глаз, перечисленные характеристики не оставляли наблюдателю сомнений в том, что перед ним истинный англичанин, землевладелец и вдобавок индивидуалист, даром что сам мистер Пендайс взрастил в себе прямо противоположное мнение касательно последнего обстоятельства. В целом голова мистера Пендайса была как дуврский Адмиралтейский пирс в миниатюре: столь же странно вытянутый объект с изломом ближе к краю, объект, которому иностранцы обязаны приступом дискомфорта, недоумения и страха – первым из многих, что ждут их на Британских островах.

Мистер Пендайс неподвижно сидел за своим бюро, чуть ссутулившись над бумагами, как человек, которому тяжела умственная работа. Периодически он отвлекался, чтобы заглянуть в календарь – тот находился по левую его руку – или свериться с одним из документов, что помещались в многочисленных выдвижных ящичках. Подальше, так, что не сразу и дотянешься, лежал раскрытый старый номер «Панча»; как землевладелец, мистер Пендайс зачитывал это издание чуть ли не до дыр. В минуты отдохновения он особенно любил рассматривать иллюстрации, а когда ему попадалось изображение Джона Буля[56], всякий раз думал: «Надо же было представить англичанина таким толстяком!»

Казалось, карикатурист нанес обиду лично мистеру Пендайсу, избрав моделью не его типаж, а тот, который быстрыми темпами уходил в прошлое. Впрочем, мистер Бартер, когда бы ни услыхал от мистера Пендайса рассуждения о Джоне Буле, решительно с ним не соглашался, поскольку был грузен телом – и продолжал грузнеть.

Каждый из этих двух джентльменов, претендуя на то, чтобы именно его типаж считался истинно английским, мысленно отмежевывался от шаблонных англичан Георгианской и начала Викторианской эпохи с их страстью к ростбифу[57] и пиву, портвейну и верховой езде. Мистер Пендайс и мистер Бартер были людьми светскими, шагали в ногу со временем; закрытая школа и университет привили им хорошие манеры, понятие о людях и порядке вещей, а также стандарт мышления, согласно которому порядок вещей не нуждался в исправлении. Оба джентльмена, и мистер Пендайс в особенности, заботились о собственном соответствии требованиям времени, для чего шесть-семь раз в год посещали столицу. Жен они с собой брали крайне редко, ведь каждого ждали важные дела – встречи с однокашниками, обеды с клириками или однопартийцами-консерваторами, крикетные матчи, Церковный конгресс, мюзик-холл, что на Стрэнде (а для мистера Бартера – «Лицеум»). Оба к тому же были членами клубов: преподобный числился в респектабельной, несколько старомодной организации, где мог сыграть в вист «по маленькой», а мистер Пендайс принадлежал к «Храму незыблемого порядка вещей», как и подобает человеку, который тщательно обдумал все социальные проблемы и заключил, что спасения искать следует исключительно в прошлом.

Отъезд их в Лондон сопровождался ворчанием – необходимая и даже спасительная мера, учитывая, что жены-то остаются дома; ворчанием же сопровождалось их возвращение – теперь причиной были расшалившиеся печенки, которые, к счастью, здоровый образ деревенской жизни всегда исцелял к следующей вылазке. Так мистер Пендайс и мистер Бартер оберегали себя от патины провинциализма.

В кабинетной тиши спаниель Джон, чья голова, подобно хозяйской, была узка и продолговата, поместил ее на передние лапы, словно страдая от отсутствия звуков, но вот хозяин кашлянул – и Джон завилял хвостом и, не отрывая от лап нижней челюсти, поднял на мистера Пендайса глаз, окаймленный снизу полумесяцем белка.

Тикали часы в этой узкой длинной комнате, в самом ее конце; сквозь узкие длинные окна солнечный свет падал на узкие длинные корешки книг в застекленном шкафу, который занимал всю стену, и эта комната с легким запахом кожи казалась куда как подходящим местом для того, чтобы подвести узкую длинную итоговую черту под некий узкий длинный идеал.

Впрочем, мистер Пендайс отверг бы самою мысль о возможности итога для идеалов, основанных на принципе наследования земли.

«Дай мне Господь исполнить мой долг, сохранить поместье и передать его сыну моему по возможности приумноженным. На большее я не замахиваюсь». Эту фразу мистер Пендайс периодически произносил вслух, очень часто – про себя, и нередко – в молитве.

А времена пришли дурные, опасные. Того и гляди, вернется радикальное правительство – и страна полетит в тартарары. Только естественно и вдобавок гуманно со стороны мистера Пендайса было молиться о выживании порядка, в который он верил, который знал; того порядка, который получил он в наследство; того, квинтэссенцию которого составляли два слова: «Хорас Пендайс». Новые идеи он отнюдь не приветствовал. Если новая идея вдруг вторгалась в страну под названием «Сквайров разум», против нее восставало все население этой страны и либо изгоняло ее, либо брало в плен. Правда, со временем, когда стенания несчастного узника, проникавшие сквозь тюремные стены, делались совсем несносны, беднягу выпускали – из чистой гуманности и ради спокойствия – и даже наделяли некоторыми правами, однако продолжали считать «достойным жалости чужеземцем». Далее коренное население скрепя сердце позволяло «чужеземцу» вступить в брак или же выясняло, что он успел настрогать байстрюков. Что было, то быльем поросло, заключали тогда местные и, уважая свершившийся факт, не делали попыток ни аннулировать брак, ни закрыть глаза на существование незаконных детей и постепенно привыкали к этому выводку – а куда было деваться? Вот какие процессы шли в разуме мистера Пендайса. Подобно своему спаниелю, псу с инстинктами консерватора, мистер Пендайс, едва завидев нечто незнакомое, становился в стойку, лаял и показывал зубы и порой страдал при мысли, что однажды Хорас Пендайс отойдет в небытие и не сможет больше лаять. Впрочем, по причине скудости воображения случалось такое нечасто.

Все утро он занимался старым запутанным делом, касавшимся права владения. Некогда отец мистера Пендайса огородил участок под названием «Уорстед-Скоттон» и внушил сыну, что эта земля является неотъемлемой частью Уорстед-Скейнс. Дело было почти бесспорное, ибо арендаторы, которых в эпоху огораживания больше всего заботила цена на хлеб, даже и не возроптали. Они не проявляли тревоги вплоть до того последнего года, по прошествии которого земля, захваченная старым сквайром, стала бы его законной собственностью. Но именно в тот последний год один арендатор, отец Пикока, проломил изгородь – словно открыл ящик Пандоры, – и