За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

сугубо тоттериджским чутьем знала: кому-кому, а ей окажут поддержку, для нее постараются, тем более что заодно она хотела как бы ненароком коснуться предмета, который изводил ее. Так на листке гербовой бумаги, под пендайсовским орлом и девизом «Strenuus aureaque penna»[58], появились следующие строки:

«Милый Григ!

Не мог бы ты чем-нибудь помочь одной бедной девушке из нашей деревни? Она, как это называется, «попала в беду» – ты понимаешь, о чем я. В здешних краях это ужасное преступление, а бедняжка так несчастна, так перепугана; очень ее жалко. Ей двадцать лет. На этот период ей необходим надежный приют, а потом, когда все будет позади, надо устроить ее куда-нибудь на работу. Она говорит, что родные отрекутся от нее, если узнают; она действительно боится: день ото дня бледнеет, на лице уже только глаза остались – огромные, черные, затравленные. Мне бы не хотелось обращаться к нашему священнику: он во многих отношениях прекрасный человек, только слишком уж строгих правил. Что до Хораса, он ничего сделать не сможет. Я была бы рада чем-нибудь помочь этой девушке: могу выделить ей небольшую сумму, однако не представляю, куда бы ее пока определить, а ведь это главная проблема. Бедняжку преследует еще вот какой страх: куда бы она ни уехала, о ее беде все равно узнают. Ведь это чудовищно, правда? Прошу тебя, Григ, постарайся ради нее. А еще меня несколько тревожит Джордж. Надеюсь, он здоров. Если окажешься поблизости от его клуба, не поставь в труд, загляни и справься о Джордже. Он, видишь ли, ленится писать. Хорошо бы, ты приехал к нам в гости, дорогой Григ: деревня сейчас очаровательна, особенно хороши дубы, и яблони еще цветут, – но ты, наверное, очень занят? Как дела у Элен Беллью? Она в Лондоне?

Твоя любящая кузина

Марджери Пендайс».

В тот же день, около четырех часов, второй лакей, едва дыша, сообщил дворецкому, что горит пикоковская ферма. Дворецкий проследовал в библиотеку. Мистер Пендайс, все утро проведший в седле, не успев еще сменить платье для верховой езды, стоял, усталый, подавленный, перед планом Уорстед-Скейнс.

– В чем дело, Бестер?

– Пожар на ферме Пикока, сэр.

Мистер Пендайс вытаращил глаза:

– Что? Пожар среди бела дня? Быть не может!

– Пламя видно с парадного крыльца, сэр.

Лицо мистера Пендайса мигом преобразилось – куда только исчезли усталость и недовольство!

– Бейте в набат! Пусть люди соберутся – с ведрами и лестницами. Велите Хигсону ехать в Корнмаркет – верхом пускай едет, на кобыле! А сами живо к мистеру Бартеру, и деревенских поднимите. Да не стойте вы как чурбан, прости господи! Скорее на конюшню!

И, схватив хлыстик и шляпу, мистер Пендайс, сопровождаемый спаниелем Джоном, прежде дворецкого выскочил из библиотеки.

Он преодолел перелаз через изгородь и пустился бежать по тропке, что диагональю пересекала ячменное поле; он двигался задышливой рысью, а спаниель, который не вник в ситуацию, весьма удивленный, вприпрыжку мчался впереди. Сквайр очень скоро начал задыхаться – в последний раз ему случилось пробежать четверть мили лет двадцать назад, а то и более, – однако скорости не сбавил. Впереди, на изрядном расстоянии, бежал второй грум; позади топал работник с лакеем. Зазвонил колокол на конюшне в Уорстед-Скейнс. Мистер Пендайс перебрался через следующую изгородь и на проселке чуть не налетел на преподобного, щекам которого бег придал томатный оттенок. Они побежали рядом.

– Не подстраивайтесь под меня, – пропыхтел, наконец, мистер Пендайс. – Бегите вперед, скажите, что я сейчас буду.

Преподобный остановился – у него тоже сбилось дыхание, – однако, чуть помедлив, затрусил дальше. Сквайр плелся, прижимая ладонь к боку: сам себя загнал, как загоняют лошадей. Проселок сделал изгиб, и сквайру открылось пламя, бледно-алое в ярком солнечном свете.

– Господи помилуй! – выдохнул сквайр и в ужасе вновь пустился бегом.

Зловещее языкатое пламя добралось уже до верхнего яруса просторного амбара, где была сушильня, облизывало стога, крыши коровника и конюшни, надворные постройки. С полдюжины человек, став цепочкой, передавали из руки в руки ведра с водой. Явная ничтожность их усилий не дошла до сознания сквайра. Весь дрожа, превозмогая сосущую боль в груди, он сбросил сюртук, выхватил ведро у верзилы-батрака (вызвав в последнем благоговейный трепет) и пристроился в хвост цепочки. Мимо промчался сам Пикок; его круглое лицо, обрамленное подстриженной рыжей бородкой, само было оттенка пламени, которое он пытался унять; слезы струились из глаз, текли по багровым щекам. Его миниатюрная чернявая жена, закусив губу, так что весь рот перекосился, отчаянно качала воду насосом.

– Это ужас что такое, миссис Пикок, ужас что такое! – пропыхтел мистер Пендайс.

Заметный в своем черном сюртуке и белой сорочке, преподобный Бартер крушил топором стену коровника – торец с дверью был уже объят пламенем. Голос его гремел над общим гулом – преподобный давал наставления, которых никто не слушал.

– Кто там у вас в коровнике? – задыхаясь, спросил мистер Пендайс, а миссис Пикок, охрипшая от страха и горя, ответила:

– Старый конь да две коровы!

– Господи помилуй! – повторил сквайр и с ведром воды ринулся к коровнику.

Туда же спешили другие, и мистер Пендайс что-то кричал им, но что именно – ни он сам, ни они не понимали. Конское ржание и мычание коров вкупе с ровным гулом огня поглощали менее громкие звуки. Из человеческих голосов был слышен только голос преподобного в перерывах между ударами топора.

Мистер Пендайс споткнулся; ведро, и выпущенное из рук, покатилось по земле, а сам он остался лежать там, где упал, слишком измученный, чтобы подняться. Он еще различал треск, с каким ломались под топором доски, еще улавливал реплики преподобного Бартера. Его подняли; едва держась на ногах и весь дрожа, он отнял топор у какого-то парня из числа только что подоспевших и, заняв место рядом со священником, нанес нетвердый удар по деревянной стене. Пламя и дым уже бесновались в коровнике, рвались из дыры, прорубаемой мистером Бартером и мистером Пендайсом. Сквайр и священник продолжали свое дело. Наконец яростным ударом мистер Бартер сокрушил стену. Позади раздались победные крики, но ни одно животное не вышло наружу. И конь, и обе коровы погибли в дыму и огне.

Сквайр, которому видна была внутренность коровника, отбросил топор и закрыл лицо руками. У священника вырвалось что-то вроде глухого проклятия, и его топор тоже полетел в сторону.

Двумя часами позднее сквайр, оборванный и закопченный, стоял у пепелища. Огонь удалось потушить, но руины все еще дымились. Спаниель Джон в великом волнении с усердием лизал хозяйские ботинки, словно моля простить его за то, что