Человек, который любил детей - Кристина Стед

– Пап…

– Уйдите!

Испуганно оглядываясь, дети один за другим выбежали из комнаты.

– Крабчонок! – заорал Сэм (так он называл Чарльза-Франклина). Дети спрятались за углом, внимательно прислушиваясь. Но Сэм больше не кричал. Он уселся на кровать Луи и, видимо, о чем-то думал при включенном свете, не заботясь о том, что счет за электроэнергию увеличивается.

Странной была та ночь. Детей быстро уложили спать, и Луи, с заплаканными глазами, сидела сгорбившись среди них, готовясь рассказать им историю о Хокинсе[149] – Северном ветре.

– Нет, – возразила Эви. – Лучше «Весенний дом». Ух!

На первом этаже бушевал скандал: Хенни с Сэмом громко ругались.

– Трус, подлец! – вопила Хенни. – Всегда таким был!

– Неразборчивость в половых связях! – орал Сэм.

Дети не обращали внимания на ругань родителей.

– Нет, лучше «Индейские призраки»! – выкрикнул Томми. А Малыш Сэм попросил «Невидимую змею». Но Луи остановила выбор на «Хокинсе», объяснив, что это ее новая история, которую она только что сочинила.

– О Чокинсе? – уточнил Томми, имитируя иностранный акцент.

– Однажды вечером, в октябре, один чернокожий работал на своем картофельном поле. Дело было в Джонсе, неподалеку от Регби-Холла. Нещадно палило солнце, воспламеняя деревья, от огня шел дым. А все потому, что было холодно. И вот с горы спускается тощая кляча, вся в бородавках, а на ней верхом – мужчина. Красное солнце уже опустилось низко к горизонту, оно было похоже… не знаю на что.

– На мою копилку, – подсказал Эрни. – Она у меня низкая и красная.

– Солнце было похоже на копилку Эрни. «Пислоп, – обратился к негру всадник, – я голоден и хочу пить. Я должен к ночи добраться до воды». – «До какой воды?» – «До Северна». – «Тогда вам лучше поторопиться». – «Нет, моя лошадь прекрасно видит ночью». – «Тогда оставайтесь на ужин». – «А что у вас есть?» – «Много чего есть». В хижине были развешены связки головок чеснока и початков кукурузы, стояли пакеты с бобами, мешки с черными грецкими орехами, висели дюжины тушек соленой сушеной трески и копченого горбыля, окорока и пучки черемухи. Тогда Амброуз – так звали гостя – отер рот резким движением руки, вот так – ри-иш! («Что ж, миссис Пислоп, приготовь ужин для человека, у которого в животе пусто».) Женщина высунула из окна свою черную голову и крикнула: «Пислоп, мне кое-чего не хватает для рагу». – «Чего же?» – «Гривы моей лошади». Негр быстро подошел, отрезал у лошади гриву и бросил ее в окно кухни, откуда доносилось шипение жарящегося блюда. Через минуту женщина опять выглянула и нараспев сообщила: «Пислоп, мне еще кое-чего не хватает для рагу». – «Чего еще?» – «Лошадиного хвоста». – «Лошадиный хвост имеется». Негр схватил лошадь за хвост, срезал часть и бросил ей в окно. А всадник в седле тем временем заснул, клевал носом: вниз-вверх, вниз-вверх. Поднялся легкий ветерок. Тогда женщина снова подошла к окну и крикнула (хотя ее не было видно, ведь уже совсем стемнело): «Пислоп, для выпечки мне не хватает одного продукта». – «Какого?» – «Лошадиных бородавок». – «Так у меня есть», – ответил Пислоп, отрезал бородавки и бросил горсть в окно. Но женщина опять закричала: «Мне нужно кое-что для похлебки, чтобы была вкуснее». «Что именно?» Уже совсем стемнело, было видно только, как у Пислопа от изумления вращаются глаза. «Лошадиная шкура». Взял Пислоп нож для свежевания туш и содрал шкуру с лошади, тихо спавшей в ночной тьме, – содрал так быстро и искусно, что лошадь и не заметила, только задрожала от холода. «Моя лошадь сейчас простудится, – заметил всадник, то есть Амброуз. – Вон как зубами стучит». «Лошадиные зубы, – обрадовался Пислоп. – А что? Зубы тоже добавят вкуса похлебке, что готовит моя жена». И выдрал у лошади зубы, чтоб не стучали. «Теперь бедная моя лошадка коленями стучит, – пожаловался Амброуз. – И все ребра дребезжат». – «Что ж, пожалуй, отвар на лошадиных ребрах тоже сдобрит похлебку, которую готовит моя жена», – сказал Пислоп. И без лишних слов, в кромешной темноте, он вырезал у лошади все ребра, а заодно и берцовые кости, даже не предупредив Амброуза. Правда, оставил одну тазовую кость, чтобы Амброузу было где притулить свои усталые кости. «Ну вот, друг мой Пислоп, – сказал всадник, – плоть моей лошади вся трясется и дрожит, как желе безо льда. Боюсь, она мерзнет. Очень боюсь». – «Тогда отдай мне ее плоть, жареное мясо на столе нам тоже не помешает», – сказал Пислоп и срезал с лошади все мясо, оставив лишь тазовую кость, на которой сидел Амброуз. В общем, не знаю, сколь вкусными получились блюда, которые жарили, парили, тушили, пекли и варили, не знаю, как бы они пировали, обжирались и лакомились. Возможно, уложили бы Амброуза спать, а утром вернули бы ему его лошадь целой и невредимой; но в тот момент послышался тихий стон, будто вздох. Всадник Амброуз, теперь сидевший на лошадиной тазовой кости, оглянулся вокруг. Увидел звезды на небе, макушки деревьев, тусклый блеск воды, едва заметную тропинку, ведущую в лес, увидел падающий из окна свет, услышал, как жарится и шипит на плите ужин, но не увидел Пислопа. «Пислоп, это ты? Это ты, парень? Куда ты подевался? – спросил он. – Это ты плачешь и стонешь?» – «Нет, сэр, это вовсе не я», – ответил Пислоп. Но вокруг было так темно, что Амброуз не увидел Пислопа, не увидел даже белки его глаз. Снова раздался стон, но теперь это был протяжный стон, он не прекращался, доносясь из какого-то глубокого оврага, – попеременно взмывал и стихал, звучал все громче и пронзительнее, напоминая гудок паровоза, который мчится у подножья холма. «Да это просто поезд, идущий в Аннаполис», – сказал Амброуз. Пислоп промолчал. Он лишь громко, прерывисто дышал в темноте, пританцовывая и размахивая руками. Но бульканье в котле на кухне прекратилось. «Что-то я начинаю мерзнуть, друг мой Пислоп», – сказал Амброуз. А стоны, вздохи, присвист звучали громче и громче. Зверушки в траве заметались. Шумел не ветер. Это бежали животные: сурки, ласки, мыши, скунсы. А может, шум производил и Пислоп, продолжавший танцевать и размахивать руками. Стих треск жарящегося мяса на плите, – видимо, женщина в доме тоже прислушивалась. Но стоны и вой продолжались, становились пронзительнее, пока не слились в истошный вопль, который внезапно оборвался. «Это Хокинс!» – крикнула из окна женщина. «Это Хокинс», – вторил ей негр с картофельного поля. Он выхватил из-под Амброуза тазовую кость лошади, ринулся к крыльцу, вбежал в дом и захлопнул дверь. Со стуком опустилась оконная рама. Все звери убежали в лес. Амброуз сидел один в темноте на внезапно поднявшемся холодном ветру. Лошади