Человек, который любил детей - Кристина Стед

шее. Но в гостиной никого не оказалось. На полу валялись осколки вазы из перегородчатой эмали. С гулко бьющимся сердцем Луи постояла у двери в комнату Хенни. Та плакала, но девочка не посмела войти и выяснить, убила ли мачеха мужа и как она это сделала. Луи вышла во двор; за спиной у нее дышал теплый кровавый дом. Некоторое время спустя она поднялась в свою комнату, забралась в постель. Решила, что утром осмотрит дом и первой обнаружит трупы, а сейчас она слишком измотана, у нее нет сил искать тела и отвечать на вопросы. Она уснула с мыслями о том, как утром будет утешать детей, бежать к соседям, отправлять телеграммы. Луи была абсолютно уверена, что ей придется исполнить эту роль, потому, когда, проснувшись солнечным утром, услышала бодрый веселый голос отца (тот звал сыновей) и ощутила привычный запах дыма, она подумала, что ей снится сон. Она прислушалась, и сердце вновь забилось! Значит, вся минувшая ночь ей приснилась! Она вылезла из кровати, выглянула в окно: да, Сэм, живой и здоровый, расхаживал по двору, подскакивая, словно большое красно-желтое яблоко.

Луи сошла вниз, где ее ждало письмо от Клэр (хотя они виделись с ней вчера в школе и увидятся сегодня). Ее мелким чудаковатым почерком был исписан весь конверт: в одном углу – «Очень срочно!», во втором – «О Луи, как долго длится ночь!», в третьем: «Зуб у меня болит справа, но для тебя – это слева, потому что ты живешь далеко, в Спа-Хаусе, который находится слева!» А вокруг марки Клэр намельчила крошечными буковками: «Марочка, о марочка, у меня рука устала, но я все же напишу, хоть тебя и заштампуют, ничего! ты держись, не отклейся, будь на месте!» На клапане конверта было написано:

Бедняжка Клэр! Пред нею сто забот,

Кредиты, ипотеки, платежи.

А что Луи? Та вышла на подмостки

И сразу покорила целый мир!

Вокруг стали собираться дети, сползались, словно крабы на приманку, чтобы посмеяться и позубоскалить над хохмами Клэр. Сэм тоже подошел и, взглянув на конверт, сказал со смехом:

– Чокнутая девчонка! Пишет тебе вечером, хотя утром вы увидитесь. Что, нельзя было подождать? Да и ты тоже чокнутая. Две влюбленные дуры!

Все покатились со смеху. Луи тоже хохотала, пока по ее покрасневшим щекам не заструились слезы. Смеялась, чтобы пресечь всякие вопросы и не объяснять, что минувшим днем в школе, в конце занятий, она написала Клэр письмо и сама доставила его по пути домой. В том письме она жаловалась: «Все считают меня мрачной, хмурой, замкнутой, угрюмой; но ведь я – две полусферы чудес Птолемея, я – утраченная Атлантида, снова поднявшаяся из моря, Западные острова бесконечных надежд, яблоки Гесперид; я каждый день путешествую на Цитерию – тенистый остров змееподобных деревьев с широкими листьями, с которых капает сок, а плод этих деревьев – мое сердце, но на каждом дереве у меня тысяча сердец, да, сердце мое истекает кровью на каждом палисаде. Я злюсь на свое сердце: оно грохочет на весь мир и каждое мгновение влюбляется во все, что отражается в нем». И все в таком духе. Луи постоянно писала Клэр что-нибудь такое, на первый взгляд почти невразумительное, но ей казалось, что в этих словах заключается весь смысл жизни. А Клэр в ответ не раз восклицала: «О Луи, когда я получаю твои письма, не могу поверить, что их написала ты. И когда мы встречаемся в школе, с удивлением смотрю на тебя!»

Луи, опустив голову, обычно тихо замечала: «Боюсь, голова моя меня погубит. Я сойду с ума». А Клэр всякий раз отвечала: «Я бы полголовы отдала, чтобы обладать безумием твоего мизинца».

Восторженные ответы Клэр наполняли Луи грустью: она вдруг сознавала, что ничего особенного не совершила и не видела возможностей что-то совершить. В воображении ее возникал театр – огромный, как целый мир, в котором она, неряшливая толстушка, была лишь объектом насмешек, ора, ругани, издевательств и непристойных шуток.

В отличие от активисток, зануд и симпатичных девушек, у которых одни мальчики на уме, Клэр с Луи день за днем растрачивали свой пыл на что-то, чего и сами не понимали.

4. Летнее утро

Целых полчаса Луи пускала слюни над письмом Клэр – улыбалась, вертя его в руках, по сто раз перечитывая каждое слово, – так что забыла овсянку сварить, умыться, сделать другие дела. Даже чай не заварила. Хенни сидела в своей комнате, не желая ни с кем общаться, и когда Луи наконец принесла ей чай и постучала в дверь, та крикнула:

– Кто б это ни был, уходи!

– Мам, я чай принесла!

– Поставь у двери и уходи!

– Остынет!

– Если не уйдешь, я вылью его на твою поганую рожу.

Луи ретировалась, поняв, что впереди у Хенни один из худших дней в ее жизни. В задумчивом настроении она сварила овсянку и собралась в школу. Эви тоже предчувствовала бурю, и когда Эрни обозвал ее (они враждовали с пеленок), она тихо заплакала. А Сэм тем временем расхаживал по двору с высоко поднятой головой, видимо размышляя о чем-то очень безрадостном. Его крикливый задор иссяк. Некоторое время спустя он пришел в кухню, где Луи варила кашу, и встал рядом.

– Мы с тобой, Лулу, прекрасно понимаем, – обратился он к дочери чарующе низким мелодичным голосом, – какие психологические бури и волнения переживает бедняжка Хенни, и не должны питать к ней ненависть!

– Почему мы должны такое терпеть? – спросила Луи.

– У нас же дом, семья. У тебя есть братья и сестра! Для меня это самое главное, – мягко отвечал Сэм.

– Зачем вы нарожали столько детей? – Луи повернулась и посмотрела ему в лицо.

– Вырастешь – поймешь, Лулу, – покачал головой Сэм. – За месяц до нашей свадьбы я знал, что этот союз будет практически безнадежным, но у молодого человека столь высокие понятия о чести и великодушии, что я не мог изменить своему слову. Поэтому я решил, что наш союз будет плодотворным и из страданий родится большое счастье и прекрасные мужчины и женщины. С какой женщиной я буду жить, неважно, думалось мне; то, что нельзя исправить, я просто забуду.

– Не понимаю, – пробормотала Луи, – зачем ты вообще на ней женился, если тобой владели такие чувства. Мама говорила мне, что не хотела выходить за тебя.

Сэм помрачнел, но почти сразу же сообразил, что сказать:

– Но я же думал и о тебе, Лулу. Ты тогда была