Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

девушке руку, достал из кармана лезвие и полоснул Марзию по пальцу в том месте, где синел укус паука. Фонтаном ударила черная кровь, заструилась, светлея и падая на траву. Адиль стал отсасывать яд, сплевывая горько-соленую жидкость. Потом принялся отжимать кровь из пальца, словно доил корову. Потом снова и снова отсасывал яд. На побледневшее лицо Марзии стали возвращаться живые краски, заиграл на щеках легкий румянец. Адиль взял две спички, приложил их головками к ранке, зажег третью и поднес огонь к пальцу. Марзия вскрикнула, а головки взорвались. Адиль, облегченно вздохнув, снял жгут.

— Порядок, Марзияшка! Операция окончена, — сказал он возбужденно. — Живи дальше.

Сегодня он, будто знал, прихватил с собой бутылку водки. Налил граненый стаканчик доверху, приказал девушке:

— Пей!

Та покачала головой.

— Пей, тебе говорят! — заорал он на нее. — Пей, если хочешь жить! Это противоядие, понимаешь?!

Тот огонь, который обжег палец, казалось, вошел в грудь, обжег сердце. Марзия выпила водку и задохнулась. Адиль уложил ее в тени, налил и себе стопочку, лихо опрокинул ее, прерывисто успокаиваясь, вздохнул и тоже растянулся на траве.

Прошло время. Марзия подняла голову. Голова перестала кружиться, но была тяжелой. Тело, словно налитое свинцом, не слушалось ее.

— Ах, Адиль! Ага мой! Я не умру? — с трудом спросила она.

— Не умрешь, не бойся. — Адиль рассмеялся облегченно. — Наоборот, станешь еще здоровее, чем раньше. Говорят, что к человеку, укушенному каракуртом, никакая болезнь не пристает.

— Ой, я так испугалась! Так все неожиданно и быстро случилось. Родители бы не пережили. — Голос Марзии дрожал. — Я… Я так вам благодарна, агай! Я до самой смерти… Вы спасли мне жизнь. Ах, если бы не вы… — И она расплакалась.

* * *

Где-то призывно кричала самочка кеклика. Растеряла, бедная, своих птенчиков и никак не может собрать. Едва вылупившись, птенец кеклика быстро становится самостоятельным. Но у горной птички много врагов, и в первое время ей не стоит отрываться от матери. Однако в поисках сладкого корма птенцы иногда далеко уходят от родного гнезда, блуждая в зарослях таволги и дикой черешни. Тревожно кричит мать, зовет к себе загулявших деточек…

Адиль пристально смотрел на Марзию, словно видел ее впервые. Бледность совсем прошла, пережит первый ужас, и снова румянцем вспыхнули щеки. Этот румянец и волнение сделали ее удивительно красивой. Близкой и недоступной, далекой и очень родной. Адиль взял укушенный палец и принялся осматривать ранку. Опухоль спала. Кровь уже свернулась и запеклась. Коричневой корочкой покрылось место ожога. Табиб[4] вдруг поймал себя на том, что гладит руку своей пациентки. Густой бронзовый загар покрывал ее кожу, блестящую и бархатную, как шляпки созревших грибов.

Девушке стало неловко от ласки парня. Она ощутила тревогу, неясную, как рассветная дымка. Попыталась убрать руку, но парень не отпустил. Раньше, когда он и не смотрел на нее, она тосковала по такой доброй и чуткой ласке, а теперь она вдруг испугалась, ей захотелось оставить все, как было прежде. Стало страшно. Она рванулась, но крепкие руки удержали ее. Адиль обнял ее за напрягшийся стан и потянул к себе. Лицо ее оказалось совсем рядом с губами джигита. Ах, горячие губы обожгли ее, она задохнулась, вспыхнула. Ей не хватило воздуха, и она забилась, как белая рыба в сетях, в сильных его руках, с трудом оторвалась от горьких губ и стала жадно глотать воздух. Успела сделать глубокий вздох и снова задохнулась. Это был очень долгий, бесконечный поцелуй. Она дернулась, рванулась, затрепетала отчаянно и затихла, ослабев и смирившись…

Когда Марзия открыла глаза, над ней плыло высокое синее небо. Белый верблюжонок с хрустальным колокольчиком стоял, подняв ножки, на самом краю пушистого облака. А земля вздымалась вверх, кружилась медленно, как карусель, и вместе с ней кружились деревья и травы. Марзии вспомнилось детство, когда она, раскинув руки, танцевала на зеленом лугу, пока не падала, обессилев, на травку, и тогда все шло кругом перед затуманившимися глазами. Сердце стучало неистово, и она долго лежала, успокаиваясь и останавливая кружение мира.

Марзия крепко зажмурилась и снова открыла глаза. Небо все так же уходило от нее ввысь. Только белый верблюжонок пропал. Горестно кричала мать-кеклик. Адиль сидел рядом, посасывая сигарету. Она тихонько поднялась, натянула на колени юбку. Застегнула кофту. Оправила волосы. Отряхнулась. Пусто. Словно вывернули ее наизнанку. Взгляд ее упал на дрожащий алый тюльпан среди травы. Одинокий лал[5]. Но весна прошла давно. Откуда? Поздний лал. Изумрудно-зеленая трава и ярко-красный лал. Лал!..

— Теперь ты моя жена, — сказал Адиль.

Голос у него совсем не изменился. Такой же ровный и привычный. Словно говорит обычное: «Запиши — галонит!» Ни звука волнения. Ровный голос.

«Что суждено, того не миновать, — подумала Марзия. — Вот и все. И горы не рухнули, и свет не померк. Где же белый верблюжонок с хрустальным колокольчиком? Нет его. Музыка где? Нет музыки. Пустота. И тело не мое, чужое, больное, растоптанное, противное…»

В колючем терновнике затосковала кукушка, словно хотела передать тревогу каменным утесам, будто предупреждала о надвигающейся неведомой беде. Беспокойно и безостановочно трещала сорока. В кривых ветках арчи заблестела под солнцем серебряная паутинка. В самой серединке коварного кружева поникло высохшее тельце бабочки лимонницы. Во рту было солоно до горечи. Марзия осознала, что плачет горько и безутешно, что слезы обильно бегут по щекам и оттого горчат губы.

Кеклик кричит.

В горле у Марзии пересохло.

Внизу журчала вода, и вдруг Марзия поняла, что ей до смерти хочется пить.

* * *

Они разошлись, когда Ермеку едва исполнилось шесть месяцев. В суд идти им не пришлось — они не оформляли брак. Адиль запил. Он перевелся на работу в другую геологическую партию и уехал куда-то в Голодную степь, в проклятую предками Бетпак-Далу. Перед отъездом он взял сына на руки, удивленно и долго смотрел в безмятежное его личико, словно перед ним был неизвестный науке звереныш, потом, вздохнув, положил в кроватку. Поднял чемодан с вещами и пошел к двери. Перешагивая порог, он еще раз оглянулся и посмотрел на сына. Ребенок беззубо улыбнулся отцу. Откуда было ему знать, что отец оставляет его…

Тем же равнодушным голосом Адиль сказал Марзии:

— Ну, прощай!

«Запиши — галонит!» — послышалось ей. Все то же. Ни волнения, ни теплоты, ни сожаления.

— Со мной ты не будешь счастлива.

Повернулся, ударился плечом о косяк и пропал. Как черный порох, вспыхнула и погасла эта короткая любовь. Так сгорает сухая солома. А в золе ее не остается ни крохи тепла. Холодная, серая, мертвая зола… Если бы хоть