Сердце под замком - Ферзан Озпетек

юному Танкреди, ту страсть, что объединила их, заставив отгородиться от мира и с головой погрузиться в свое искусство, в желание, придававшее их жизни смысл. Их с Чезаре тоже объединял интерес к искусству, правда, к другому, к кино; а вдруг и между ними уже успела зародиться великая история любви?

Этот дом, наследство Ирен, принес ей счастье: не будь его, Аличе сейчас прозябала бы за кассой супермаркета. И все-таки она поймала себя на мысли, что без колебаний отказалась бы от наследства, лишь бы только Ирен осталась жива, могла дать ей совет и ненадолго пригласила в гости. Аличе накрыла волна тоски. Она была рада, что ушла от семьи, где ее не понимали, что перестала отвечать на звонки Аделаиды, только и знавшей, что говорить о деньгах и настаивать на продаже квартиры, – но ей ужасно не хватало любящей матери, которой жизнь ее обделила.

Вот тетя наверняка знала бы, как подарить Аличе надежду, уверенность в себе, как даже в самые трудные минуты сохранить уважение к собственным способностям и талантам. Ирен была женщиной смелой, способной резко менять курс, задаваться непростыми вопросами, отвергать предначертанное и противостоять слабостям ради того, чтобы однажды пережить нечто новое. Она познала истинную любовь – ту, что ищет ответа и отпирает замок, настежь распахивает сокрытое сердце, ничего не требуя взамен.

Но что же стало с тем чувством, что, казалось, будет жить вечно?

Прочтя развешанные по стенам и подчеркнутые красным заметки Ирен о водовороте творчества и страсти, поглотившем ее и Танкреди, Аличе часто о них думала. В верхнем углу первого листа стояла дата: 18 августа 1977 года. Выходит, подсчитала она, на Сицилии и у них на пороге Ирен внезапно возникла примерно год спустя, в начале августа 1978-го. О личной жизни она ни при Аделаиде, ни в их с Аличе короткой беседе не упоминала; с другой стороны, ничего странного в этом нет, учитывая, что взрослые едва знали друг друга, а Аличе, тогда шестилетняя, была совсем малышкой, впоследствии, к тому моменту, когда они с Ирен говорили по телефону, превратившейся в проблемного подростка – последнего, кому имеет смысл доверять свои душевные терзания. Да и потом, стоит ли спустя столько лет ворошить прошлое?

Что же разлучило тетю с ее юным возлюбленным? Аличе не сомневалась: произошло нечто страшное. Кто-то кого-то предал или бросил. И событие это оказалось столь чудовищным и болезненным, что Ирен больше не желала возвращаться туда, где пылала их любовь. Она навсегда покинула эту комнату – если не считать нескольких мимолетных визитов и нескольких новых фрагментов ее таинственных жизненных перипетий.

Но что же случилось с Танкреди?

* * *

Минуло уже почти двенадцать часов. Я уговариваю себя, что вот-вот услышу, как поворачивается в замке ключ, и этот кошмар закончится. Совсем как на прошлой неделе, когда ты вышел днем, а вернулся только под утро; или два дня назад, когда исчез на три часа, выскочив покурить. Имеет право, повторяю я себе. Месяцами, поджимаемые сроками выставок, мы живем в творческом пузыре, и вполне естественно, что время от времени нам хочется из него вырваться. Точнее, только тебе: со мной такого не случается. Ты – все, что мне нужно: воздух, которым я хочу дышать, убежище, где прячусь.

Но ты – не я, и пылающий в тебе огонь тебя же и пожирает.

Когда ты так со мной поступаешь, когда исчезаешь, не сказав ни слова, я ненавижу тебя – о, как я тебя ненавижу! Но стоит тебе явиться снова как ни в чем не бывало, с этой бесстыдной ухмылкой и жаждой ласки, стоит мне взглянуть на тебя – и все дурные мысли разом улетучиваются.

Чего же ты ждешь сегодня? Что тебе нужно, чтобы вернуться? На прошлой неделе к этому времени ты уже давным-давно был здесь.

Вчера звонил галерист, требовал по меньшей мере десяток работ, а ты опять не желал их «отпускать»: они, видите ли, не кажутся тебе законченными. Ты вечно пытаешься что-то добавить, что-то убрать, что-то подчеркнуть. И никогда не бываешь доволен до конца. Может, именно поэтому ты все никак не вернешься? Временами я спрашиваю себя: а что, если в глубине души ты и ко мне так же требователен?

Когда эти побеги только начались, я считала, что так ты проверяешь нашу любовь, что хочешь узнать, готова ли я к страданиям. Но потом поняла, что не имею к этому ровным счетом никакого отношения: это собственная неуспокоенность заставляет тебя время от времени выныривать из творческого процесса, чтобы потом, восстановив силы, окунаться в него снова.

А теперь я уже и сама не знаю, чему верить. Вздрагиваю от малейшего шороха. Но всякий раз это снова не ты.

«Пойду прогуляюсь, глотну свежего воздуха». Ты непринужденным жестом сложил перекрывающиеся сердца и сунул их в карман, исполнив тем самым наш немудреный ритуал. А после, уже зажав между пальцами сигарету, торопливо чмокнул меня в губы.

Я как раз работала над фоном одной картины, сосредоточившись на выборе подходящего цвета, и на твой поцелуй ответила рассеянно, едва ли получив удовольствие. Слышала только, как удаляются по коридору твои шаги, как потом сухо щелкнул замок.

Без тебя в мастерской неуютно, и я, перейдя в гостиную, выглянула в окно в надежде увидеть твою высокую, стройную фигуру в темной куртке с капюшоном, пробирающуюся меж раскрытых зонтиков. Небо с самого утра затянуло тучами, накрапывал дождь. Еще только начало декабря, но в витринах уже появились первые рождественские украшения.

Куда же ты, черт тебя дери, запропастился? Чем сейчас занят?

Когда ты уходил, дождь перешел в ливень. Слушая сквозь забранные ставнями окна мастерской, как бурлит поток в водосточной трубе, я пыталась подобрать именно тот оттенок фиолетового, который себе представляла. В какой-то момент шум дождя стал просто оглушительным. Взглянув на часы, я поняла, что уже за полночь. Не знаю, в котором часу ты ушел, но прошло не меньше сорока минут. Я еще подумала: «Вернется весь мокрый» – и, бросив работу, сходила за полотенцем, которое отнесла в мастерскую; оно по-прежнему лежит там, на матрасе.

Потом я вернулась к картине: единственный способ не думать о тебе. Покрыла фон сетью темно-синих прожилок – не сработало. Тогда добавила несколько мазков красного, и в итоге фиолетовый получился именно таким, как мне хотелось. Отложив кисть, я еще раз взглянула на часы: четыре утра, а тебя все нет.

Сейчас уже почти полдень. Я пишу эти строки, чтобы