Сердце под замком - Ферзан Озпетек

Проходя мимо газетного киоска, Аличе думала спросить продавца, не знает ли он, что за машина громыхала здесь ночью, прервав ее беспокойный сон, однако застала лишь его жену. Обложившись схемами в надежде связать свитер, женщина лишь покачала головой: нет, она ничего не слышала. И добавила со вздохом:

– Но поворот здесь опасный!

Витрина киоска была заставлена модными журналами в блестящих обложках. Аличе выбрала один, решив полистать на досуге в поисках вдохновения для новой себя, чувственной и обворожительной.

У самых дверей ее окликнул адвокат Фенци:

– Ну как, осваиваетесь? Уже окончательно вступили во владение квартирой?

Сперва Аличе решила, что адвокат намекает на те несколько дней, когда она не могла получить доступ к тайной комнате, но быстро поняла, что это лишь фигура речи, и вздохнула с облегчением.

– Представляю, как вы будете счастливы в этом доме, полном картин и произведений искусства… Да и вид с террасы просто очаровательный, – заметил Фенци.

Похоже, этот человек немало знает о своей бывшей соседке, подумала Аличе.

– Мне сказали, что тетя Ирен не особенно ладила с остальными жильцами, но вы, судя по всему, неплохо о ней осведомлены.

– Не понимаю, что вы имеете в виду под этим «неплохо осведомлены». У нас были нормальные добрососедские отношения. Хотя…

– Что «хотя»?

– Ну, я все никак не могу забыть, как однажды попросил ее поливать фикус на лестничной площадке, пока меня не будет. Уехал на два месяца, а когда вернулся, обнаружил, что бедняга совсем засох. Она его уморила!

На последних словах Фенци драматично повысил голос, словно описывал место тяжкого преступления и обвинял в содеянном Ирен.

– Уж простите за откровенность, но ужиться с вашей тетей было нелегко, если вы понимаете, о чем я, – продолжил адвокат. – Чудаковатая, малообщительная, никогда не здоровалась, даже столкнувшись лицом к лицу на лестнице. Ни слова благодарности, ни намека на улыбку. Иссохшая душа. В жизни не встречал столь печальной и одинокой женщины.

Аличе ушам своим не верила. Неужели сосед и впрямь говорил о той самой Ирен, которую она знала в детстве? О той обворожительной, лучистой, жизнерадостной женщине, чья неповторимая индивидуальность так влекла к себе людей?

– Вы уверены? Может, что-то путаете? Тетя Ирен была исключительно вежливой, общительной и остроумной! Она закатывала пышные вечеринки и предпочитала веселиться, а не грустить в одиночестве! – возмутилась она, вызвав лифт.

– Дражайшая синьорина, я живу в этом доме уже добрый десяток лет и, как ни прискорбно, наблюдал вашу тетю только такой. Что касается вечеринок, сомневаюсь, чтобы ее квартиру когда-либо посещала хоть одна живая душа, не считая, конечно, самой хозяйки. Разве что домработница, сантехник или врач. И разумеется, те двое из похоронного бюро…

Разговор принимал все более неприятный оборот. Похоже, адвокату Фенци доставляло особое удовольствие перемывать косточки женщине, которая вдобавок уже не могла за себя постоять. Аличе холодно попрощалась и зашагала прочь: уж лучше подняться по лестнице, чем ехать с ним в одном лифте. Да как этот хлыщ посмел говорить такое о тете Ирен? И потом, все эти намеки, слова, исполненные презрения… Может, это месть отвергнутого воздыхателя? Или обманутого любовника?

* * *

Давиде нашел ее на кухне: она сосредоточенно листала свежекупленный модный журнал.

– Ну и чем таким важным ты сегодня занималась? Умираю от любопытства! – заявил он, открывая холодильник.

– Ездила на студию «Де Паолис», они набирают массовку для какого-то фильма. Или, может, сериала, не знаю… Хотя это уже не важно, меня все равно не взяли. Я настолько неуклюжа, что не гожусь даже на роль зрительницы на галерке…

Слова хлынули потоком – даже сильнее слез, множивших влажные дорожки у нее на щеках. Теперь, когда Аличе наконец могла довериться тому, кого считала близким человеком, все напряжение дня вдруг прорвалось наружу, а вместе с ним и ее заниженная самооценка. В юности, желая услышать от лучшей подруги Лючии слова утешения, она сотни раз выставляла себя жертвой – и теперь прибегла к той же тактике.

Но не учла, что Давиде вовсе не был Лючией.

– Стоп! – сурово перебил он. – Это что еще за нюни? Ну-ка отмотай назад и расскажи по порядку, с самого начала.

Едва слышным голосом Аличе кратко изложила хронику своего катастрофического похода в «Де Паолис», опустив, впрочем, сама толком не понимая почему, поведение «прекрасного и проклятого»[5] кастинг-директора и тот факт, что всякий раз, вспоминая их краткую беседу, – а это, по правде сказать, случалось слишком часто, – она чувствовала легкую дрожь. Вот только Давиде, в отличие от Лючии, был не столь наивен. С ним этот номер не прошел.

– Мне вовсе не кажется нормальным, что на роль «сидячей» статистки в театре – подчеркиваю, «сидячей» – нужно целое прослушивание, где тебе велят пройтись, да еще «чувственно»! Ты, случаем, не поинтересовалась у этой своей подруги Камиллы, просили ли ее о чем-то подобном?

Увы, она не поинтересовалась.

– Похоже, всю необходимую массовку этот тип уже нанял, а над тобой решил просто поиздеваться. Вот же говнюк.

Аличе покраснела. Конечно нет, Чезаре над ней не издевался – наоборот, вдохновил работать над собой! И потом, разве он не сказал: «Возвращайся»? Спору нет, Давиде хочет как лучше, но насколько хорошо он сам знаком с шоу-бизнесом?

– Кстати, а выглядел он как? – спросил жилец, словно вдруг что-то заподозрив.

Тут-то Аличе наконец и призналась: именно такого типа парни ей нравятся.

– Значит, точно говнюк. Что сразу помещает его в категорию хищников, от которых следует держаться подальше, – таков был вердикт Давиде. И вынесен он был самым непререкаемым тоном.

* * *

Прошло три дня с тех пор, как мы заперлись в этой комнате. Может, и больше – я сбилась со счета. Завесили окна, чтобы неумолимые лучи летнего солнца не искажали цвета, и теперь не понимаем даже, ночь ли еще или уже утро. Пару ночей назад ты помог мне вытащить на середину комнаты матрас, где мы отныне спим, любим и напитываемся друг другом. Выходим только в туалет.

Узнав, что выставка всего через четыре месяца и ее нельзя отложить, а владелец галереи ожидает от каждого из нас еще по меньшей мере работ двадцать, мы с головой окунулись в творческий водоворот. Я и не подозревала, что в наших телах может таиться столь неизбывное безумие, неугасимый огонь, хранящий нас друг для друга. Весь наш мир – в этих четырех стенах, и больше нам ничего не нужно.

Жара стоит