Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Здорово, черт возьми! — завидуя, сказал Парчагин. — Это колодец! Инженер строил?

— Ну, инженер! — Заведующий был польщен вопросом. — Мы сами — пастухи и я. Ничего особенного!

В стороне от колодца стоял большой шалаш, сделанный из саксаула и крытый кошмами. Перед шалашом, как всегда у кочевников, полукругом возвышалась ограда из верблюжьей колючки. Овцевод Ораз Нияз, гордый туркмен с выразительным лицом, обрисованным тонкой бородкой, откинул кошму, заменяющую дверь, и пригласил нас войти.

Шалаш пастухов представлял собою ленинский уголок.

Плетеные саксауловые стены были закрыты красными полотнищами. Среди обветренных складок висел портрет Ленина во весь рост. В песок были врыты кривые ножки стола. На столе — национальные газеты и журналы, присыпанные пылью Каракумов.

Ораз Нияз опустился на кошму, указав нам почетное место у красной стены.

Живулькин беспокойно сидел на кошме; с недоверчивым вниманием он осматривал пастуший шалаш. Жизнь Живулькина прошла в знойных и древних городах юга Туркмении, в тени колодцев и в песках. Он видел азиатское рабство: батраков, исхлестанных байскою камчой, худеньких девочек, проданных в жены седобородым сифилитикам. Он видел многое, — чего в Туркмении уже не увидеть.

— Смотри пожалуйста, — прошептал Живулькин, — разукрасили стены, словно в городе. Ну, народ же дошлый пошел: ко всему притолкался!

7

В полдень солнце скрылось. С песков исчезли свет и тени.

Заверченная пыль столбом пронеслась по котловине. Псы полезли за бассейн. Ветер просвистел над шалашом и задрал кошмы. У лошадей над репицей вздуло хвосты и разметало гривы.

Пустыня порывисто надвинулась.

— Быть буре, — сказал Парчагин и надел в рукава шинель.

Пески, растрепанные ветром, неслись по склонам; песок взбухал и с протяжным свистом вырывался из-под ног. Мимо шалаша вереницей катились шары верблюжьей колючки. Котловину охватило мраком, пылью, бурей.

Пропыленные пастухи, крича и задыхаясь, пригнали из песков свои стада. Овцы сбились в кучи — задом к ветру, головами внутрь. Заревели верблюды, легли и вытянули шеи.

Шалаш дрожал и заголялся. Мы перекинули через него веревки и привязали на концы верблюжьи седла.

Дышать стало трудно. Песок бил в лицо и скрипел на зубах. Пастухи вошли в шалаш и завернули головы плащами.

— Кара-ель! — тревожным голосом проговорил Ораз Нияз и начал собирать разлетевшиеся по кошмам газеты и журналы.

— Кара-ель! — волнуясь, повторил он и торопливо сел на собранную пачку; его мужественное лицо было забелено пылью; концом чалмы он протирал глаза.

Шалаш трепало. Вокруг были вой, мгла, смятение — черный вихрь пустыни.

Парчагин спрятал за пазуху кобуру с наганом и опустился на корточки, закрываясь рукавом. Потом вдруг поднял голову и осмотрелся.

— Ораз Нияз!

Порыв ветра взметнул в шалаше песок. Пастухи стали отплевываться.

— Ораз Нияз, — услышал я злой крик Парчагпна, — а наше стадо?

Ораз Нияз не ответил.

Черпая кошма трепетала по ветру. В отверстие шалаша мы видели, как в желтой мгле неслась пустыня.

8

К вечеру ветер упал. Тишина. Бугры улеглись по-новому, и небо стало голубеть.

Пастухи собрались у колодца. Они взволнованно переговаривались и вытрясали из чалм песок. Собаки, заискивая, помахивали обрубками хвостов. Воздух, проветренный бурей, был прозрачен. В котловине шевелились стада.

Ораз Нияз молча повернул меня за плечи и торжествующим пальцем указал вверх.

Над пустыней, краями упираясь в синие пески, стояла необозримая дуга. Высокая и праздничная, она спокойно опоясывала небо. Очарованные пастухи смотрели на нее, задрав головы, и причмокивали от удивления.

— Гассан Гуссейн аи, — почтительно произнес Ораз Нияз.

Лук Гассана Гуссейна — радуга невиданного величия и чистоты простиралась через всю пустыню.

К нам подошел Парчагин. Он был взволнован. Черная его папаха стала бурой. Лицо забито пылью. Воспаленные глаза глядели настойчиво и нетерпеливо.

— Ораз Нияз, — с досадой закричал он, — что же это, товарищ? Где наше стадо? Ведь осталось в песках!

— Я сказал. Седлают, — спокойно ответил овцевод.

Мы галопом поднялись из котловины и повернули на запад, по следам ветра.

Пустыня лежала перед нами, пересыпанная заново. Западины выпячивались буграми; где была тропа, там возникли крутые, усеченные склоны остановившихся увалов. Из песка торчали зеленоватые верхушки саксаула. По округлым склонам легкими узорами ленилась рябь — песчаные следы последнего дыхания бури.

Пустыня с воем и свистом была рассыпана, изрыта и брошена неубранной.

На закате, молчаливые и встревоженные, мы подъехали к колодцу Шура-кую второму. Он белел в низине. Черная кибитка стояла среди песков и тишины, озаренная закатом.

Навстречу нам вынеслись собаки. Мы прорвались сквозь них, спешились и вошли в кибитку.

Посреди кибитки спал пастух.

Парчагин откинул халат, закрывавший его лицо. Пастух поднялся, озираясь.

— Ягмур, — спросил Ораз Нияз по-туркменски, — ты не видел овец?

— Каких овец?

— Новых. Отборных.

Пастух задумался.

— Нет, — сказал он, почесывая грудь, — здесь их не было.

9

Мы сели в седла до восхода солнца. Кони вынесли нас из низины — к рассветающим буграм. Было тихо. Мы придержали коней. Пески в беспорядке цепенели вокруг. Мы посмотрели в глаза друг другу: где же стадо? куда ехать?

— Чертова петрушка! — сказал, отчаявшись, Парчагин и ударил кулаком по седлу.

— Да нет, Александр Ильич, — торопливо проговорил Живулькин, — мыслимо ли теперь отару найти! Овец ветром разметало.

Ораз Нияз, подумав, тронул вперед своего гнедо-белого жеребца. Я поехал за ним. Передо мной, над крупом лошади, неподвижно цвела спина овцевода в ярком халате.

Солнце выросло сзади нас. От коней, выгибаясь по буграм, уплывали тени. Кругом была солнечная тишина. Мы двигались в угрюмом молчании.

На дне сверкающих котловин начали попадаться кусты кандума, одетые зелеными веточками. Они упорно росли, не задерживая собой ни ветра, ни песка. Их становилось все больше. Они заполняли ложбины. Легкие, насквозь просвеченные солнцем, заросли их — не выше конской головы — растянулись перед нами.

— Гляди! — прошептал Ораз Нияз и указал рукой.

Мы сбились в кучу. Из-за куста кандума вышла овца и, увидя нас, остановилась. За ней — другая.

Мы смотрели на овец, вытянувшись в седлах.

Солнце лежало на песке среди узорных теней. И мы услышали, как сбоку, над кустами, гнусавый голос закричал:

— Э-э-геть!

Солнечные заросли наполнились шорохом стада. Зеленые веточки упруго всколыхнулись. На длинной гряде показались овцы.

Среди кандумовых кустов по пояс вырос пастух.

Голова его была обвязана платком. Он шел, хромая, и призывно гнусавил.

— Батыр! — сказал Парчагин.

Терьякеш остановился. На лице его, обезображенном пылью, была нечеловеческая усталость.

Стадо вышло из зарослей кандума и потянулось мимо нас.

10

Месяц скитались мы по пескам, разыскивая кочующие стада и принимая овец. Мы работали под солнцем, в поту и пыли, иногда голодали, спали