Истеричка - Соня Дивицкая

– Казачьи хаты, – мама объяснила.

В этот город мать привезла ее знакомиться с отцом. Десять лет исполнилось Алене – пора и познакомиться.

Они остановились в большой гостинице, на крыше горели красные буквы – «Кубань». Там, в комнате с умывальником и ванной, мама оставила Алену, а сама куда-то бегала. Алена сидела на подоконнике и смотрела в окно на большие витрины. Напротив было два сказочных магазина – «Детский мир» и «Книги».

Из игрушек Алена уже выросла и куклы не любила, иногда ей еще хотелось прижать к себе меховую зверушку, но маму она не дергала, игрушки не клянчила. Алена уважала книжки. Тогда все дети засыпали с книжками. Девочкам дарили «Алые паруса»: «Читай, лапуля. И за тобой приплывут».

Мама вернулась и наряжала Алену, не одевала, а наряжала в зеленое платье с красными карандашиками. Причесывала нервно и больно. Мама спешила, ровные косы заплести не получалось. Алена сама завязала два длинных хвоста и приколола банты.

Они вышли из гостиницы и сели тут же рядом, в кафе под зонтиком у белого платана, напротив витрины «Детского мира». Ждали.

– Сейчас он придет, – мама сказала.

Алена смотрела по сторонам на проходящих мужчин: «Сейчас он придет. Сейчас он придет. Прилетит друг-волшебник в голубом вертолете».

Он пришел. Мужчина был молодой, высокий, стройный, волосы у него были черные, как у Алены, и голос был с пикантной хрипотцой.

«Это мой отец?» – удивилась Алена, и словно вспомнилось чужое, непривычное, которое в саду говорили другие дети: – «Папа, что ли?»

Мужчина подошел и улыбнулся:

– Ну, здравствуй, Алена. Я твой папа.

Он сел напротив и смотрел то на нее, то на мать, то на красные буквы «Кубань». Нет, не обнял, не приблизил. Так и сидел, улыбался. Но сказали – отец, значит – отец.

Алене принесли мороженое, посыпанное шоколадной крошкой. Она облизывала ложку и ела медленно, размазывая по стеклянной вазочке. Мама говорила:

– Ешь медленно, а то ангина.

Алена ела медленно и запивала тыквенным соком. Сок ей понравился, нежный, как детское пюре.

Мать что-то рассказывала этому мужчине. Стеснялась, Алена это поняла, потому что мать говорила много и быстро. Иногда она наклонялась к этому красивому человеку и шептала ему что-то секретное. Она достала деньги из сумочки, Алена видела, как мать их доставала и пыталась незаметно передать мужчине. «На память», – мать шептала, кивая на витрину с немецкими куклами.

«Сейчас мне купят куклу», – подумала Алена. Но куклу не купили. Мужчина, отец, отвел руку, в которой мать держала деньги, и также тихо ей ответил: «Зачем?»

Они посидели рядом минут тридцать. Мать говорила, Алена пила тыквенный сок, отец улыбался, как дяденька в телевизоре. Потом он встал и сказал:

– До свидания, Алена. Учись хорошо.

Мужчина положил на стол свою ручку. Ручку, которая торчала у него из кармана, он оставил Алене на память. И ушел.

– «Паркер», – мама вздохнула.

– А мы тоже пойдем? – спросила Алена.

Мать спрятала в сумку дорогую черную ручку с позолоченным пером и вздохнула.

– Ничего, Алена… И нас с тобою кто-нибудь полюбит.

Они остались вдвоем, как всегда. Долго шли по брусчатке, прятались от солнца в тени под платанами, вышли к рынку. На воротах висело старинное название «Сенной». Там были горы персиков, винограда, больших розовых помидоров и красного сладкого перца… Торговки говорили по-смешному, быстро и не очень понятно.

– Малая! Малая! – звали Алену бабки с клубникой. – Подь сюды, схавай ягодку!

На лотках в длинных коробочках, как акварельные краски были насыпаны горы пахучих порошочков.

– Пряности, – мама сказала.

Фиолетовые связки чеснока, вязанки жгучего перца и синие травы в пучках болтались над головами толстых старух – как в пещере колдуньи.

– Реган! Реган! – кричала казачка.

Седые старики с длинными острыми носами продавали большие рубиновые гранаты. Там же, у прилавка, они выжимали в стаканы кровавый сок. К ним подходили молодые женщины с большими животами. Все они были беременными, у каждой топорщился сарафан, и каждая выпивала по стаканчику крови.

Мама тоже купила сок. Алена пила, но губы щипало, гранатовый ей не понравился, тыквенный был вкуснее.

– Мамуль, давай тебе оставлю, – она хитрила.

– Допей, – мама сказала. – Это полезно. Здесь много железа.

Алена допила, и кислый гранатовый привкус ей снился, и губы снова защипало в уголках.

В поезде она спросила у матери отцовскую ручку. Захотелось еще посмотреть. Мать достала, а сама легла на свою полку и уткнулась в подушку, заплакала.

– Мамуль, ты что? – Алена приставала.

Мать не отвечала. Алена сидела рядом и уговаривала басовитым голоском:

– Мамуль, не плачь… Не плачь, мамуль.

Мать плакала. Долго, всю ночь, пока ехал поезд. Алена устала и сказала ей, как большая, спокойно:

– Без него десять лет прожили и еще целых сто проживем.

«Паркер» Алена поставила дома в стаканчик со своими карандашами. Этой ручкой она не писала, не рисовала, не щелкала кнопкой, только иногда брала в руки подержать. Вспомнить тыквенный сок, вспомнить белые высокие платаны и этого странного человека. «Черт его дери, – думала Алена, – сказали, что отец, значит, отец».

Подружки эту модную ручку заметили сразу, откопали в карандашах и взяли смотреть. Пощелкали колпачком, намалевали черным в тетрадке.

– Какая красивая ручка, – сказали. – Где взяла?

Алена ее забрала и поставила на место в стаканчик.

– Не надо. А то сломается. Это очень дорогая ручка.

«Паркер» вернули на место. Все удивились, с чего это вдруг Алена зажала им ручку. Она не была жадиной, она всегда давала поиграть свои игрушки.

Бабки допели про паровоз и начали новую, про молодость: «И Ленин опять молодой. И юный октябрь впереди». Алена нашла свои сигареты, закурила и прислонилась к перилам. Смотрела на улицу, на торговцев, на кровавую надпись «Мясо», на маленькую эстраду, где топтались нарядные старухи, на портрет Ленина, на красные флаги. Все это тоже было оттуда, из детства. Алена зевнула.

Внизу у въезда на рынок стояла машина, с которой продавали зелень. Там были горы укропа, петрушки, лилового базилика и сочного зеленого салата. Это был целый стог свежей зелени, его везли всю ночь из того самого южного города. Торговцы выгружали помидоры и ставили ящики этажами. Рядом в палатке лежали золотые россыпи грецких орехов, и казалось, что запах от цветной палитры со специями поднимается до балкона. Куркума, красный перец, белый имбирь, противное сладкое карри, и черный душистый, смолотый крупно, и зира, и тимьян… Теперь Алена знала, как все это называется, она любила обсыпать этими штучками кусочки белого мяса. Сациви – вкус она припомнила, но есть не захотела.

Сигарета дрожала, Алена сделала безвкусный горький тяг, и вдруг само собой подумалось: а что если прыгнуть? Вот будет весело! То-то бабки завопят в микрофон. Торговцы сбегутся, но только на минутку, только взглянуть, и снова пойдут к лоткам. Приедут врачи, соскребут с асфальта и запакуют в целлофановый пакет. Для мусора. «Потому что никому я не нужна, кроме мамы своей», – размышляла Алена. И вспомнила, что мамы нет. «Мама умерла в понедельник, а сегодня уже воскресенье. Бабки поют – значит, уже воскресенье».

Похороны были в среду. Алена их не помнила. Всю эту беготню, всю подготовку к погребению помнила, а похороны – нет. Как выбирала гроб, как заказывала памятник, искала фотографию, отвозила в морг мамино платье и туфли, как готовила еду для поминок – все это помнила, а похороны – нет.

У могилы ее силы кончились. Два раза она падала в обморок, кто-то из мужчин, стоявших рядом, успевал ее подхватить. Они оглядывались по сторонам: «А где муж? Где ее муж?». Когда начали закапывать, Алена прыгнула в могилу. Он увидела, что гроб засыпают песком, увидела черные комья на крышке и кинулась. Закричала, как в детстве:

– Маму-у-у-уль!

Ее удержали, крепкую, сильную, держали вдвоем и снова спросили: «Где муж?»

Мать умирала в старом доме. Там была русская печка, ее не топили, она осталась, потому что некому было ломать. Там была маленькая спальня, всегда зашторенная, темная, с полным