Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

спускаться в сай. Мелкая галька заскрипела под колесами. Впереди крепостной стеной поднялись заросли ивняка. За ними — царство больших деревьев. Зеленые листья трепещут, пропуская редкие золотые лучи солнца. На каждой ветке, как сказочный плод, висит витое, прочное гнездо. Журчит вода на дне оврага, а на самом краю леса размещается пионерский лагерь. Совсем другой мир — чистый, ясный, зеленый.

К прохладной земле, к самой воде клонят гибкие ветки плакучие ивы. Их много между высокими и могучими стволами. А на земле, в густой, остро пахнущей траве, примяв кусты, лежат столетние деревья, корни которых не удержала земля. Но связано дерево с матерью-землей своими кровеносными сосудами, длинными корнями, гонит соки по угасающим веткам, на которых мелкими зелеными огоньками вспыхивает жизнь, обреченная на скорое угасание. Дереву больше не подняться. Наверное, сокол мечтает в последний миг о небе — о битве, — а дерево мечтает умереть стоя. Этот островок девственного леса в Малом Каратау напоминает оазис, цветущий и дикий, в пустыне Сахара. Вообще-то Малый Каратау не богат лесами, не то что лежащий за ним Большой Каратау. Те горы другие. Малый Каратау богат ископаемыми…

Машина перебралась через ручей, натужно загудела, поднимаясь на противоположный склон. Одинокий домик под острой крышей предстал глазам путников. Он стоит у самого входа в ущелье, вокруг угрюмо высятся черные скалы. Немая тишина. Не глухая, а именно немая, потому что человека не покидает ощущение, что его слушают горы, но молчат. До поры до времени. Жить в одиночестве среди такого сурового величия не всякий сможет.

На шум подъезжающей машины откуда-то с глухим лаем выскочил рыжий огромный пес, а за ним выбежала целая толпа галдящих детишек.

— Эй, озорники! Не балуйте! Не шумите! — с этими словами появилась моложавая женщина, солидная, как байбише. Стан ее, несмотря на жару, перетянут пуховой шалью.

Встревоженно захалтыкал индюк, распустил крылья и хвост, стал собирать в кучу свой гарем, чтобы защитить прекрасных наложниц. Спрятались в тень козлята и ягнята. Бока у них тяжело вздымаются. Жарко, а вода… Шум воды совсем слабо доносится со дна оврага. Резко кричит какая-то горная птица. Но все это только подчеркивает царящую здесь тишину. Если остановиться и вслушаться, то услышишь, как шебуршится кеклик в своем гнездышке, и покажется вдруг, что горы полны кекликов. А впрочем, так оно и есть. Нариману показалось, что он попал в сказочный сон, где слыхом не слыхали грохота гигантских «БелАЗов», шума бурильных машин, криков рабочих, взрывов, скрипов, визга. Покойный, тихий островок. Пока Нариман оглядывался, из-за дома степенно и гордо вышел могучий архар. Несмотря на юность, он выглядит внушительней крупной овцы казахской породы. Высокие, крутые рога венчают гордую голову. Сильное тело, под шкурой перекатываются мускулы. Шерсть сивая, как седина у мужчины средних лет, как мех черно-бурой лисицы. Важно ступая, архар подошел к Нариману с Сериком, оглядел их влажными смелыми глазами, но, поняв, что лакомств у них для него нет, гордо удалился. Нариман поначалу слегка обеспокоился. Как бы этот горец не ударил его рогами, уж очень глаза у него не по-домашнему спокойные и смелые. Знает, черт, свою силу. Холодным и враждебным, волчьим взглядом проводил архара рыжий кобель. Тут вышел на порог сам Ахан, хозяин этих мест.

На этот раз был на нем казахский тюбетей, вельветовый костюм, а на ногах калоши.

— Баракелды! Я думал, кто чужой заехал, а ты, оказывается, не забыл старого Ахана. Молодец! Не забыл, спасибо! Вовремя приехал. Слыхал? «Зовут — иди, бьют — беги, дают — бери, только зла на джигита не держи, ноги ему не вяжи…» Охо-хо! Надо ехать, коли звали, — улыбался старик.

— Апырай[7], Аха! Я вижу, даже дикие звери считают ваш гостеприимный дом своим, — не выдержал Нариман.

— А-а-а, ты об архаре говоришь? Я его нашел еще совсем беспомощным, едва сбросившим пленку, с необсохшей шерсткой. Лежал он себе в одном укромном месте на Киик-коттэ. Какие-то двуногие хищники убили его мать. А его, беднягу, в густой траве не заметили. Я случайно наткнулся на малыша. Лошадь в горах искал. Увидел, и жалко стало несмышленыша. Ему и птица враг, и зверь, и человек худой. Погибнет. Холод и зной страшны. Камни падают. Реки глубоки. Все против него, а защитить-то и некому. Вот и взял его домой. Дети ему молоко давали, потом он приучился хлеб есть, оправился, вон какой вырос. Теперь гони его, все равно не уйдет. Здесь его только собака и недолюбливает. Он тоже. Собака-то, волчья кровь, чует, что архар вольный зверь, и пахнет он диким, вот и норовит его укусить. А тот ее рогами прогоняет, пугает. К людям ласкается, нежный такой парень, ему и дела нет, что матери лишился, да и не помнит, совсем мал был. Незлобивое, доверчивое существо, бедняга. Ох, да что это я, старый? Ну-ка, в дом прошу, проходите, гости! — И старик пошел вперед, показывая им путь.

В трех комнатах домика все сияло чистотой. Такую чистоту встретишь не в каждом доме уважаемых сородичей в родном ауле. Нариман был приятно удивлен.

— Как твои дела, сынок? Все ли устроилось для тебя благополучно? Приступил ли уже к новой работе? — спросил Ахан, присев на колени.

— Спасибо, Аха! Все в порядке. Только трудно очень. Дело, сами знаете, новое, только начинаем строить.

— Конечно, конечно, — согласно закивал аксакал, теребя свою козлиную бородку, накрутил ее конец на палец и пытался поднести ко рту. — В прошлые годы, когда я работал в партии Безрукова, Нартас был голой пустыней, ничего там не было, а вы город целый строите. Конечно, трудно.

— Вы работали вместе с Безруковым?

Старик пристально посмотрел в лицо парню, который и не думал скрывать свое удивление.

— Я, светоч мой, работал рядом с Безруковым. Нартас открыли Безруков с Гиммельфарбом. С ними делил я хлеб, и пуды соли вместе съели. Раньше и названия такого не было — Нартас. Называли просто Беркутиным склоном. Однажды Гиммельфарб вызвал меня и спросил: «Аха, как будет по-казахски камень плодородия?» — «Нартас», — коротко ответил я ему. С тех пор и стало место так называться — Нартас. На картах так и отмечали.

— А вы хорошо знаете русский язык, — заметил Нариман, услышав, как чисто старик произнес слова «камень плодородия».

— Научились кое-чему, — легко улыбнулся хозяин. — Как только приезжала геологическая партия, сразу же начинала меня разыскивать и с собой забирала. Проводником просили быть, дорогу показывать, называть разные места со старыми именами. Работал. Камни дробил, образцы искал, шурфы копал, буры ставил. Деньги большие платили, хорошо зарабатывал. Безруков был поэтом. Сидит, бывало, на камне и пишет