Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

раскаивался, что затронул эту тему. Но и молчать было невозможно, потому что Ахан внимательно смотрел на гостя и ждал его дальнейших слов. — Например, тот же Нартас. Значительное, важное и нужное дело. Но для того, чтобы брать богатство, нужна хорошая подготовка. Люди там уже работают, и надо в первую очередь подумать о них. Что им необходимо? Нельзя выезжать на одном энтузиазме и считать их лишения временными. Они ведь не временные здесь. Они живут. И хотят жить по-человечески. Надо бы сначала построить жилье, баню, клуб, кинотеатр, магазин, парк, библиотеку, а потом требовать с них работу. Не так ли? У нас же пока ничего подобного нет. Будет, говорят. И будет, разумеется. А сейчас? Рабочие живут в вагонах. Чтобы руду добывать, нужна могучая новая техника, а для техники нужны хорошие дороги. Нет дорог, аксакал. Только начали их строить… Если говорить обо всем, то и ночи не хватит. По-моему, хочешь рудник открыть — построй сначала дороги, дома, а потом уж добывай руду. Люди привыкнут, приживутся и руднику жизнь дадут. В Нартасе же не так. Умри, но руду дай. Да еще говорят, сколько руды ты должен дать. Зима не за горами, а если и за горами, то за нашими, а у нас из двенадцати необходимых вещей, которых нет, одной не хватает. Вот, аксакал, какие у нас дела, все решать надо на месте, теребить начальство, а вы хотите, чтобы мы отдохнули у вас, погостили. Где здесь отдыхать, время торопит. Рады бы, дорогой отец, только сами видите, какая у нас запарка.

Ахан снова навернул кончик бороды на палец и потянул ко рту. Такая уж, видно, была у старика привычка. Внезапно в углу заплакал ребенок. Старик принялся качать люльку, накрытую шелковым покрывалом. Теперь только Нариман ее заметил.

— Эй-яй-яй, цыпленок! Ой-ей-ей, ягненок! Не плачь, в доме гости. Нехорошо при них плакать, ах ты, шалун! Потерпи немного, ты же джигит, ну-ну, апа твоя занята, некогда ей, руки не доходят до всего, ты понять должен, птенчик! Ах ты, досада, никак не унимается! Эй, Аскарбек! Зови скорее свою женге, Ермек плачет. Это все птенцы мои, богом данные, — обратился хозяин к гостям. — Трое сыновей у меня да одна дочь. Двоих войне отдал. Сыновей. Войне с германом. Один остался. Он жив. Здесь живет.

Ахану вдруг захотелось рассказать этим людям о своей беде, о горе дочери Марзии, которая так несчастливо вышла замуж за пьяницу и он ушел, оставив ей ребенка. О том, как трудно ей в глаза смотреть людям и как она уехала в Нартас, оставив у стариков годовалого сына. Порывался, но не сказал. Что говорить? Чужое оно для них, его горе. И пусть будет таким. Зато радости — на всех. «Подумают, что жалуюсь, ослабел. Нет, не стану им ничего сказывать. А то еще поймут мой рассказ как мольбу о помощи. Везде корысть видят нынешние люди, о аллах! И этот молодой начальник может подумать, что я за Марзию прошу. Не-ет, Марзия и сама не пропадет. Обожглась разок — теперь на воду станет дуть. Тимофей от стыда глаз не кажет. Он-то чем виноват? Придется мне самому как-нибудь собраться и съездить в Нартас. Тогда и скажу о своем деле этому вот главному инженеру. Сейчас не время. Не годится так: в дом зазвал и начал свои болячки показывать. Парень, видно, неплохой, глаза у него теплые. Скромный, не выпячивает грудь: я, мол, начальник. Кажется, нет в нем хитрости и лукавства. Не встретился, к несчастью, такой правильный человек нашей Марзии. Бедная девочка! Несчастлива… Мне и самому нет прощения. Взял грех на душу, отправил ребенка в глухие горы, сам же и отпустил, настоял, чтобы ехала к геологам. В старости стал причиной несчастья собственной дочери. Впрочем, кто знает…»

В дом вошла Фатимат. Она стала кормить ребенка, отвернувшись к стене. Младенец засосал и затих, довольный.

В позе кормящей матери есть непередаваемая красота. Лицо ее светится изнутри, счастье разливается по нему, взгляд опущен, добрый, спокойный. Она словно слушает, о чем тихо поет ее ребенок. И для малыша это, наверное, самое счастливое время. Море счастья. Оно тем и хорошо, что его не осознаешь. Потом дитя вырастет, узнает вкус самых изысканных блюд, но такого счастья уже не испытает, не вернется время, когда весь пропах сладким материнским молоком, когда жадно сосал, припав к святой груди матери, и думал, может, что жизнь всегда будет так же сладка. Нет, не сознает малыш счастья своего.

Кто-то сказал, что если к сорока годам дом не наполняется детским смехом, то он наполняется кошмарами. Если не будет своего дома с теплым очагом, если детских песен не будет, то человек может потерять любовь к дому, доброту к ребенку, замкнется в своем одиночестве. Это пугает Наримана. Ему давно пора иметь семью. Даже неловко перед людьми. И еще… очень хочется целовать доверчивого малыша.

Он уже опасается прямого вопроса старика:

— Сколько у тебя детей?

Уехать бы побыстрей… Но Ахан затеял новый разговор:

— О, эти горы священны. В прошлые времена был один акын из албанов[9], его звали Стремительный Кулмамбет. С ним состязался в айтысе[10] поэт Майкут. Кулмамбет начал всячески охаивать наш Каратау: народ-де нищ, земля бедна. От незнания, я думаю. Какие только богатства не находят сегодня в наших горах. Ого! Зря так говорил Кулмамбет. Даже по тем временам. У этого самого Каратау паслись тысячные табуны. Правда, они были байскими. А-ха! Баи сохраняли богатство до первого джута. Потом у иных оставались на руках только стремена да уздечки. Мне довелось немного захватить и то время. А-а, бедняги разорялись, гибли, не подозревая о том, какие богатства были у них под ногами. А если бы и знали, что могли они с ними поделать? Темные люди, беспомощные. Словно черная пелена застилала глаза человека!..

Слушая Ахана, Нариман вспомнил легенду, рассказанную ему в детстве.

Детство военного поколения, мало было у него радостей. Некогда, да и некому было рассказывать детям сказки на ночь. Дети работали рядом со стариками и взрослыми. Однажды на молотьбе Нариман и услышал легенду, которая теперь ему вспомнилась.

Увиделось все так, словно было вчера. К вечеру рабочая горячка немного спала, раскаленная сковородка тока постепенно остывала, лошадиные шеи освободились от хомутов, натруженные руки человека выпустили отлакированные до зеркального блеска черенки лопат… Уже по-осеннему холодело небо. Легкие белые облака, подобно лебединым стаям, опускались на горы. Они купались в густых, холодных лучах тяжелого закатного солнца, окрашивающего