Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

того, мне было противно спать с Эйнаром в такой маленькой кроватке. Агнес не была такой высокой и широкой, как Эйнар, так почему же она всегда должна была спать одна? Из-за Агнес всегда была такая суета. Эйнар должен был спать один, он был такой большой, а мы с Агнес могли бы разделить одну кровать. Но в Агнес было что-то особенное — моя маленькая овечка, как мама всегда ее называла. Что касается меня, то я не был ничьим ягненком. Разве мама не могла назвать меня тоже каким-нибудь подобным именем? Наверное, я был не так хорош, как Агнес. Мама называла меня только Педерсеном, и при этом смеялась. Ей нельзя позволять называть меня именем, от которого она смеется. Нет, правда. Я бы этого не вынес. Но Агнес — с ней всегда и навсегда было «мой ягненок, мой драгоценный маленький ягненок». А все остальные были большими.

Я снова стоял на рыночной площади и смотрел на карусель, на которой кружилось множество мальчиков-фермеров. В центре карусели играла свирель. По пути моряк спросил девушку, любит ли она конский редис. Она вскинула голову на манер тети Олин, и моряк усмехнулся.

Я долго смотрел на «грушу» и на человека, который ею размахивал. Груша была двумя сферами, соединенными вместе. Она висела на цепи на своеобразной подвеске у карусели, и человек заставлял ее раскачиваться. Ее можно было сорвать с цепи. Она была сделана из дерева и опоясана металлической лентой. Каждый раз, когда мимо проносился мальчик на своем красивом коне, он выпрямлялся в седле и тянулся к груше. Тот, кому удавалось сорвать грушу, получал право на одно бесплатное катание.

А потом я стоял рядом с гробом матери. Он был таким бедным и маленьким. Внутри меня что-то оборвалось. Нет, я не взял деньги, я не взял их, правда. И тут я разразился сильными рыданиями. Я вцепился в гроб и зарыдал. Это был первый раз, когда я плакал с тех пор, как был мальчиком. Вещи не доводят меня до слез. Я не плакал, когда отца опускали в землю.

Мы с Петрусом были одни в часовне. Когда я повернулся к нему, он стоял со склоненной головой. Он не поднимал глаз, ничего не говорил. Тогда я понял, что мы можем встретиться снова, но никогда не как братья. Но и не как люди тоже.

Я посмотрел на человека, который был достаточно стар, чтобы быть моим отцом. Первое и последнее звенья в длинной, неразрывной цепи детей впервые оказались в одиночестве в прямом смысле этого слова. Но мы оба понимали слишком мало. Я смотрел на него, на этого трудолюбивого, лишенного воображения труженика, о котором вряд ли можно сказать, что он имел слишком много счастья на земле и который прожил достаточно долго, чтобы его жизнь, как и жизнь отца, наполнилась протестом против деда, против крови художника, как мы так наивно выражаемся, с которым я не имел достаточно тесного контакта, чтобы это могло меня отпугнуть.

Он повернулся и вздохнул, выходя из часовни. У меня на языке вертелся вопрос: Ты, проживший намного дольше меня, не мог бы ты рассказать мне, кем была мама в молодости?

Но тут двери моего священного камня, который покоится в гранитной стене на ферме Адамсена в Янте, захлопнулись.

Я собрал свою сумку и уехал из Фагерстранда.

Мне кажется, что я сижу здесь и излагаю для вас книгу откровений. Насколько много или мало вы поняли из нее, я никогда не узнаю. Так кратки и слиты воедино элементы записи жизни галлюциниста. Он не сидит, занимаясь формализмом. Он горит.

В моем детстве был еще один камень, но он был только воображаемым. Это был огромный камень, который должен был стоять на моей могиле, и он должен был быть слишком огромным, чтобы его можно было когда-либо сдвинуть с места. Я не задумывался о том, что, следовательно, было бы так же невозможно поставить его на мою могилу. Он должен был стоять там и защищать меня, быть моей вечной жизнью. Вам никогда не позволят забыть его!

Ведь самое ужасное в смерти заключалось в том, что мертвые навечно оставались за гранью реальности и вскоре забывались. Старые надгробия лежали грудой в одном конце церковного двора, а самих могил не было. Меня пронзила мысль, что когда-нибудь это случится и со мной. А — пирамиды! Там действительно были гробницы!

Четыре цента было доброты моей матери и четыре цента ее поспешных суждений. Четыре плюс четыре — вот она, песочные часы, груша, цифра 8. И фермерские мальчишки тянулись за цифрой 8, но я был слишком мал и хотел денег на ягненка, Агнес, моего маленького ягненка.

Именно по этой причине была допущена такая чудовищная ошибка, когда меня обвинили в краже четырех центов — той самой суммы, которая была мне нужна для покупки желанного барашка. Украденный шиллинг, который, как позже выясняется, вообще не был украден, — излюбленная тема достойных авторов, и читатели становятся счастливыми от этого и считают, что писатель — великолепный человек просто потому, что он убаюкал их, совершил маленький акт волшебства, в результате чего они верят, что история действительно касается шиллинга, как верит и он сам. Я больше не раб честности, слава Богу, ибо в таких условиях легко удержаться от воровства.

Что могло бы произойти, если бы всего несколько лет назад я обнаружил, что кто-то совершил акт вандализма в отношении этого камня в стене Адамсена?

Я должен был напасть на этого человека. Я уверен в этом так же, как если бы подобный случай произошел на самом деле. Я уверен, что должен был действовать, не задумываясь, пока не стало слишком поздно. «Эспен Арнакке арестован за насилие! Напал без провокации на рабочего, которого даже не знал. Он сумасшедший?»

Меня должны были задержать для выяснения. Сомневаюсь, что кто-нибудь смог бы вытянуть из меня хоть слово об этом деле, но если бы я осмелился зайти так далеко, чтобы признаться в своих истинных чувствах к святому камню, то, конечно, ситуация ничуть бы не улучшилась.

Ну, дело в том, что я не настолько идиот, чтобы чтобы так глубоко в это ввязаться. Довольно легко я мог бы избавить себя от палат наблюдения, врачей и священных камней: «Мои глаза просто обманули меня. Это был другой человек, которому я задолжал порку». И наказание за такой проступок не стоило бы мне жизни.

Я говорил о могиле под священным камнем. Вы вы