В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

– Видишь, здесь не так уж и плохо. Есть гамаки. Здесь мы свободны и от смерти, и от уз собственного ума. Какая никакая, все-таки жизнь. Вино вот наливают, хоть и бамбуковое, –  Временный Демократ встанет, нальет себе еще и оцепенело посмотрит на трехлитровую банку.

– Ты кончил, Сократ? – спросит Иоанн, когда оцепенение Временного Демократа продлится уже так долго, что можно было бы решить, что он уснул, если бы он не стоял.

Резко вздрогнув и пролив вино, Сократ – а это, разумеется, будет именно он – уставится на Иоанна, пораженный тем, как мог этот юный сектант узнать его, умершего за полтыщи лет до нашей эры.

– Не удивляйся, я долго жил, много успел прочитать. И о тебе читал, Сократ. После смерти ты стал еще знаменитее, чем при жизни, – Иоанн лукаво прищурится. – Правда, не все, что я читал о тебе, я понял. Не понял, например, последние слова, которые ты сказал перед смертью. «Мы должны Асклепию петуха». Кто он такой, этот Асклепий?

– Асклепий? Бог медицины. Неужто не знаешь?

– Мне чужими богами интересоваться не положено. А скажи еще, верно ли я понимаю, что петуха в жертву этому божеству приносят в благодарность за выздоровление?

– Все верно.

– От какой же болезни ты считал себя выздоровевшим, философ, когда уже принял цикуту и знал, что умираешь?

Сократ промолчит, разволнуется, поправит на гамаке подушечку с непонятной древнегреческой надписью.

– От жизни, выходит, ты выздоровел? Так? Жизнь, выходит, – это болезнь, а смерть – выздоровление? Потому что «какая-никакая» жизнь тебе была не нужна. Тебе нужна была только такая, какая тебя устраивает – или вообще никакой. Ты предпочел умереть, потому что смерть – ну самое страшное в жизни. Смерть, как видишь, обратима. А позор – необратим. Душу свою продать – необратимо, нет в такой сделке права обратного выкупа. Правда, Сократ?

Сократ, театрально задрав локоть, молча опустошит стакан.

– Ты спросил меня, почему я отказался чипироваться. Господь открыл мне, а я открыл людям, что придет Антихрист, «и он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на руку, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание». Ваши чипы – это и есть начертание сатаны, клеймо зверя, печать Антихриста.

– Я не знаю, о каком Господе ты говоришь. Я его не застал.

– Запрещенные разговоры, запрещенные разговоры! – заверещит ИЯ.

– Подождите, досточтимое, дайте же ему сказать, что вы ведете себя, как моя Ксантиппа, сварливейшая из жен, воскреси ее боги от меня подальше. Уж не думаете ли вы, досточтимое, что он сможет меня убедить?

Не слушая их обоих, Иоанн продолжит читать по памяти:

– «Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на руку свою, тот будет пить вино ярости Божией».

Временный Демократ невольно принюхается к остаткам вина и зевнет:

– Как сложно-то все у вас. Хуже Гомера.

– Ничего сложного. Это Библия. Но ты язычник, куда тебе это понять.

– Я не язычник. Я безбожник. Меня судили и предали казни за то, что я бесчестил богов. Неужели ты думаешь, я буду чтить одного из богов теперь, когда меня даже казнить нельзя? Да к тому же ваш-то, говорят, запрещен Демократией, – Сократ хихикнет и дольет себе остатки вина.

Иоанн спокойно продолжит:

– Читал я также про «даймоний Сократа» [смотри QR-код]. Помнишь ли ты этот «даймоний», которому многие сотни ученых мужей посвятили потом трактаты?

Даймоний

– Помню, конечно. Как бы я мог забыть свой собственный даймоний?

– Тогда подскажи мне, Сократ, что это такое, даймоний? Что за благодать такая? Чем он так славен?

– О-о-о-о, это было что-то неземное… Как голос. Который направлял меня. Подсказывал мне. А иногда молчал.

– Когда же он молчал?

– Он молчал, когда я все делал правильно.

– Пра-а-а-авильно, – протянет Иоанн, то ли соглашаясь с Сократом, то ли передразнивая его. – То есть голос этот направлял тебя не ко злу, а ко благу?

– Так и было, клянусь Деметрой!

– А этот даймоний, он только тебя направлял, философ? Или тех, кто рядом с тобой, тоже?

– И не только тех, кто рядом! Даймоний однажды мне подсказал насчет Сицилийской экспедиции, что она обернется бедой, но меня никто не послушал.

– И что же случилось? – ахнет Иоанн.

– Мы потеряли всю нашу армию и весь флот.

– Ох, как жаль! – совсем уже издевательски скажет Иоанн, оставляя свидетелям этой беседы лишь удивляться, когда он успел так поднатореть в знаменитых сократовских диалогах, что, как учил Сократ, побеждает соперника, ничего не утверждая, а просто задавая ему вопросы, причем соперник его – сам Сократ. Но свидетелей у этого диалога не будет, и никто не услышит, как Иоанн задаст главный вопрос:

– Теперь скажи мне, философ, как переводится с древнегреческого это слово – «даймоний»?

– И с греческого, и с древнегреческого переводится одинаково. «Божественное».

– Сократ! Не тебя ли дельфийская пифия назвала мудрейшим среди людей? Неужели дельфийские пифии врут? Неужели оракул ее неправильно понял? Неужели тебя перепутали с кем-то другим еще две с половиной тысячи лет назад и морочат все это время голову человечеству? Не могу я поверить, что ты до сих пор не осознал, кто подсказал тебе, что Сицилийская экспедиция закончится катастрофой. Кто этот твой знаменитый даймоний, терзающий исследователей и ученых мужей?

Сократ отвернется лицом к плесневелой стене кельи. Не оборачиваясь, он скажет:

– Бог, ты хочешь сказать? Бог, которого я никогда не знал?

– Видишь, ты сам это понял, Сократ. Верны ли мои заключения? Верно ли я следую знаменитому диалектическому методу Сократа?

– Верно, верно, – усмехнется Сократ. – Но все равно ошибешься.

– Обязательно ошибусь. Но пока позволь мне продолжить. Ты спрашивал, что это за свет над головой и у меня, и у тебя, что это за излучение, которое ваша наука не может ни объяснить, ни повторить?

– Ага! Вот ты и ошибся, сын праха. Этого я не спрашивал! – победно воскликнет Сократ.

– Вот видишь, я же говорил, что ошибусь, – разведет руками Иоанн. – Ну, раз ты не спрашивал, то я тебе и не отвечу.

Сократ выльет себе в рот последнюю каплю вина и оцепенеет, желая насладиться победой в поединке. Но его болезнь, неизлечимая, мучившая его и в невечной, и в вечной жизни, мания, называемая поиском истины, одолеет философа и в этот раз.

– Ну! Скажи уже! – сдастся Сократ.

– Это Дух Святой, – шепотом скажет Иоанн. – Это его благодать. Он выбирает тех, кого он выбирает. Даже тех, кто его никогда не знал. Нас с тобой