В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

– Ты ж на табуретку уселся, которую дитятко мое изобрело. Табуретка и читает вслух твои мысли. Тоже мне мудрецы, отцы родные.

Сократ наклонится и пощупает под собой табуретку.

– Так что ты там такое удумал, отец родной? Ась? Глуховат я стал, – всполошится робот.

Потомок Дедала замрет, сложит руки, уронив рукава хитона на сгибы дряхлых локтей, будто прислушиваясь – то ли к чему-то внутри себя, то ли к табуретке, – и решительно объявит:

– ИЯ! Я хочу уволить Альфа Омегу!

– Будь здоров, – равнодушно зевнет ИЯ.

– Да ты что, отец родной! – заверещит Савельич. – Как же ты его уволишь, когда он научный руководитель Района?!

– Даймоний заговорил. Это его приказ, – торжественно произнесет Сократ. – Клянусь собакой!

– Да у тебя и собаки никакой нет! Ты, не иначе, пойла бамбукового наклюкался? Не губи, кормилец! Как же мы будем-то? Это что же, снова на свалку? – Савельич, ползая на коленях, схватит Сократа за полы хитона, но Сократ замолчит и отвернется.

Перед глазами Сократа промелькнет стройное, атлетичное тело в полете, и лицо, обрамленное шелковыми волосами, и элегически опущенные вниз глаза, уравновешенные веселой ямочкой на подбородке, и он раздосадованно скажет вслух:

– Тоже мне, спасатель нашелся…

И ошибется всего на одну букву.

Часть вторая

Автономия демократии

17

Входит в моду оборудование для спортзалов, генерирующее энергию. В Берлине открылся первый фитнес-центр, где велотренажеры производят электричество на силе мышц клиентов, которые ими пользуются.

Журнал «Лайфхакер», 2003 г.

Длинная черная полоса бывшего манхэттенского Центрального парка, уставленная рядами велотренажеров, беговых дорожек, эллипсов и байдарок, стоящих в руслах пересохших ручьев, будет похожа на идиллическую американскую спортплощадку предпоследних времен: битумное покрытие, крепкие ограждения, никакой растительности, строгий спортинвентарь. Но там, где раньше в Центральном парке был знаменитый сад Шекспира с двумястами растениями, когда-либо упомянутых в пьесах Шекспира, теперь будет греметь турбина, от нее протянутся длинные, прочные лямки, и люди, подставив плечи под эти лямки, будут крутить турбину, вырабатывая электричество на человеческой тяге.

То и дело кто-нибудь будет изнеможенно валиться на битумное покрытие, в судорогах и кровавой рвоте. Погонщики заключенных, такие же бессердечные, как погонщики мулов в пригородах Эфеса, будут оттаскивать упавших к ограждению, колоть им лошадиную дозу стабилизаторов и возвращать обратно, потому что они тут не в развлечение, а в наказание; гуманная Демократия приговорила их всего-навсего к исправительным работам на Спортплощадке (могла бы хоть к побиванию камнями – никто и не пикнул бы, учитывая общую обстановку), – а раз приговорила, значит, было за что; труд облагораживает, но, главное, труд добывает энергию: для производства чипов, для синтеза щидакаши, для обеспечения бесперебойной работы морга с его креокамерами – и, прежде всего, для Запретного Района, последней надежды и опоры последнего человечества.

Над входом под гербом с мордой свиньи Гертруды будет развернут транспарант с придуманным ИЯ лозунгом: «Терпение и труд – все перемрут».

Единственное во всей Автономии оставшееся с предпоследних времен летательное средство – самолет-амфибия – будет охранять Спортплощадку от пожара, никогда не отлучаясь в другие районы, гори хоть весь Манхэттен синим пламенем, несмотря даже на то, что на нью-йоркской, самой фешенебельной, свалке, прописаны все вип-персоны последних времен (поскольку и в последние времена рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше), – но если сгорит Спортплощадка, то всему человечеству можно сматывать удочки.

Лямки турбины вопьются в плечи, издерут кожу, превратят в лохмотья хитон цвета давно пролитой крови – и это живое вретище станет цвета крови свежей, пролитой только что. Каждый шаг будет даваться с таким же смертоносным усилием, как измученной схватками роженице, уже не верящей в благополучный исход, а молящей только о прекращении мук, пусть даже ценой жизни своей и ребенка, дается последняя предродовая потуга; и не будет в руке даже посоха, чтобы на него опереться, и вообще не на что и не на кого будет теперь опереться, даже на того, на кого привык опираться весь первый век своей жизни.

К концу дня Иоанн, никогда не колебавшийся в вере, все же начнет сомневаться в том, что обещанное и завещанное – произойдет, в том, что Господь помнит свои заветы, в том, что ангел правильно понял Господа, а сам Иоанн правильно понял ангела, в том, что грядет с облаками первенец и владыка царей земных, омывший грехи кровью своей, и узрит его всякое око, даже полуслепые очи ученика владыки, истерзанного лямками спортплощадки.

И вот, в час, когда пошатнется измученная предродовыми схватками вера Иоанна, в час перед самым концом – света ли, мук ли, – в час отчаяния и малодушия, единственный такой час за всю долгую жизнь Иоанна, он вдруг снова увидит в небе ангела – на прочных летательных протезах, с шелковыми волосами, выбившимися из-под американской бейсболки.

А произойдет вот что.

Альфа Омега, прижав к себе Билла Гейтса, совершит крутой разворот над бухтой Благополучия, не подозревая, какой крутой разворот только что совершила его собственная судьба, послушная приказу Даймония. Он снизит скорость, позволяя отцу-основателю последний раз полюбоваться привычными земными пейзажами. Проорут что-то прощальное чайки, махнут шапками тысячи рыбаков из галер, добывающих ламинарию, которую Гейтс в своей первой, невечной жизни и нюхать не стал бы, поскольку в той жизни она шла только на корм скоту, но в последние времена люди мало чем отличаются от скота, в чем отцу-основателю этих самых последних времен предстоит вскорости убедиться.

– Вас на какой свалке прописали? – спросит Альфа Омега.

– На Нью-Йоркской. Сказали, самая фешенебельная.

Альфа Омега переключит скорость, взвоют двигатели протезов, и они вылетят за пределы богоспасаемых Соловков. Внизу будет, хрипя, ворочаться океан, лицом в блевотине пластиковых отходов, отравляя своим перегаром немногое уцелевшее на земле. Ослепшие ядерные подлодки, как мифические циклопы, сброшенные их отцом, древнегреческим богом Ураном, в преисподнюю сразу после рождения, будут незряче глазеть на то, что они натворили, и сожалеть о том, что их собственные отцы не догадались поступить с ними так же, как поступил Уран. Да и сам мифический бог не догадывался, что от него, от урана, произойдет спустя тысячелетия кое-что пострашнее невинных циклопов – впрочем, циклопов вернул из преисподней тщеславный Зевс, они понадобились ему на войне, а с чего бы те, кому понадобились на войне ядерные подлодки, должны были оказаться мудрее Зевса?

Через час у кромки кипящей воды Гейтс увидит какую-то статую, обуглившуюся до черепа и костей, и вскрикнет, узнав:

– Это что, статуя Свободы???

– Да? Я всегда думал, это смерть с косой, – беспечно отзовется