В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

чем пришел – канистру с надписью «Опиум – для народа!», в которой хранится щидакаша. Затем он проделает что-то совершенно необъяснимое: сорвет со стены огнетушитель, второй возьмет из общего зала столовой, опустошит их прямо на драный линолеум, снимет с обоих запорно-пусковые устройства и зальет внутрь стабилизаторы из канистры.

Все это Альфа Омега будет стараться проделать как можно быстрее, но все-таки перед вылетом подойдет к стенгазете, выписанной Любой так же любовно, как и надпись «Не входи – убьет!», пробежит глазами целый ряд красиво отфотошопленных портретов передовиков производства, принесших на этой неделе наибольшую пользу Демократии, следующий ряд – тунеядцев и хулиганов, нахватавших больше всех штрафов (среди них будет портрет и самого Альфа Омеги); дальше будет рейтинг самых фешенебельных свалок Автономии, куда жителям Соловков вообще-то летать запрещено, но где же им, спрашивается, доставать самое необходимое вроде разряженного айфона – идеального средства от крыс: если наловчиться прицеливаться и попадать углом прямо в крысиную переносицу, крыса сдохнет. Кроме свалки, взять-то все эти роскошества больше негде – в последние времена давным-давно перестали производить что-либо, и, хотя ИЯ по запросу записывает всех желающих в очередь на получение, например, ботинок, все понимают, что правый ботинок придется ждать до скончания века, а левый можно вообще не дождаться, поскольку век уже дышит на ладан, даром что ладан давно запрещен Демократией как атрибут экстремистской идеологии.

Альфа Омега пробежит это все глазами и наконец увидит цифры, стоящие напротив разных картинок: с селедкой, с дровами и с колбочкой щидакаши. Так он узнает актуальный на эту ночь курс валют. Посчитав, сколько стоит канистра щидакаши и два огнетушителя, Альфа Омега перечислит эти баллы в личный кабинет Любы.

В это время Сократ, не дождавшись ни словечка от даймония, сопровождавшего его всю невечную жизнь и куда-то запропастившегося в жизни вечной, выйдет прогуляться вдоль монастырских стен, захватив с собой, на случай усталости, свою табуретку. Там он поднимется на пузатую башню и попытается все-таки впасть в спасительное оцепенение. «Если Иоанн прав, то ты, Сократ, вероотступник», – скажет сам себе философ. «А если он не прав и ты, выходит, уступил в беседе неправому, то ты бездарь, а это еще хуже, чем верооступник».

Философ вздрогнет, вспомнив запах цикуты, неуловимо напоминающий запах бамбукового вина, и почнет томиться… – пока в него не влетит растрепанный допотопный робот.

– Ты мальца моего не видел, отец родной? – спросит, запыхавшись, робот.

– Мальца? – Сократ, нехотя оглядев робота, узнает Савельича. – Видел.

– Так и где оно шастает, дитятко проклятущее?

– Дитятко улетело, – мечтательно скажет Сократ.

– Но обещало вернуться? – не удержится от того, чтобы съязвить, Савельич.

– Нет, не обещало, – взгрустнет Сократ, присядет на табуретку и продолжит созерцать то, что осталось от подлунного мира, и саму луну, несмело выглядывающую из остатков грозы, и пересекающих ее чаек, и философ станет казаться себе молодой чужестранной птицей, которую гроза занесла зачем-то в эти безумные последние времена…

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, – перекрестится Савельич.

– Слышь, ты, робот! Только тебя еще не хватало! – прикрикнет ИЯ.

– Действительно! Еще один христианин на мою голову! – тоскливо протянет Сократ. – Вон, полюбуйтесь! Ваши молодчики! – Сократ покажет на орду крестоносцев под стенами. – Сейчас возьмут и распнут отца-основателя, как пить дать.

– Питьевая вода доступна в бочке при входе в столовую, – неправильно распознает запрос ИЯ.

И вдруг на фоне луны и чаек Сократ увидит такое, что ему покажется, будто он перепил – и вовсе не питьевой воды, – хотя подобного с ним никогда не случалось, даже когда вино было не бамбуковым. Взглянув вслед за Сократом на небо, бедный Савельич схватится за то место, где у него могло бы быть сердце.

В тучах, уже рассеивающихся над монастырским двором, будет сдуваться закат, а в этом закате будет мчаться на сияющих протезах малец, дитятко ненаглядное, атлетичное и смышленое, и в каждой руке оно почему-то будет держать по огромному огнетушителю.

С ними дитятко рванет к монастырским вратам. На лету Альфа Омега будет пытаться усиленно верить в то, что двух огнетушителей хватит, чтобы угомонить вооруженную орду крестоносцев – и вера его превратится в воблу как раз тогда, когда дрессированные гюрзы выпихнут Гейтса за стены монастыря, прямо навстречу ожидающему его распятию. Крестоносцы ринутся к Гейтсу, вдохновенно паля из рогаток в луну. Они почти уже схватят его лохматыми, в струпьях и волдырях, лапами, но тут их опередят мощные струи огнетушителей.

Воздух наполнится взвесью люминесцентной жидкости, которая воссияет в ночной мороси Соловков, как радуга цвета шартрез.

Орда вдохнет этот воздух, закашляется – и тут же сложит оружие (в прямом смысле слова!). Они аккуратно поскладывают в одну кучу свои рваные банки и перочинные ножики, пока ошеломленный Гейтс, дрожа, как вороника, вожмется в стену с зажмуренными глазами и откроет их, только когда до него донесется запах дыма. Это орда, окончательно ошалевшая от лошадиной дозы выпущенных Альфа Омегой стабилизаторов, швырнет в кучу оружия единственный свой, драгоценный коктейль Молотова, и оружие взвеется добрым походным костром. Орда рассядется вокруг костра, возьмется за руки и, покачивая головами, затянет с благостными улыбками старинную песню: «Просто нечего нам больше терять, все нам вспомнится на Страшном Суде…»

Альфа Омега подхватит Гейтса, и вместе они взмоют в сторону от ржавых ворот Соловецкого монастыря, перед которыми века назад толпились паломники, отмаливая грехи, чтобы оставить их за вратами, когда в мире кому-то еще было дело до своих и чужих грехов. Альфа Омега направит крылья в сторону Автономии Демократии, унося Билла Гейтса от греха подальше, пока не сотворился над ним этот самый неотмолимый и неумолимый за всю историю человечества грех.

Такую неслыханную по своей дерзости и красоте картину, застыв на монастырской башне, просмотрят, как кинофильм, Сократ и Савельич, один – с изумлением, другой – вроде бы с тайной гордостью, хотя и повторяя: «Ослушник же какой на мою голову, сподобил Господь!»

– Что ты на это скажешь, сын праха? – прошепчет потрясенный Сократ. – Мы бы могли быть как Дедал и Икар… Знаешь ли ты, что я прямой потомок Дедала?.. – Сократ сладостно оцепенеет, представляя, какие вершины, какие триумфы сулила бы жизнь, если бы они с Альфа Омегой были старым мудрым Дедалом и молодым атлетичным Икаром, взметнувшимся в небо, чтобы приблизиться к солнцу, ослушавшись мудрого Дедала, и погибшим от того, что солнце растопило воск его крыльев…

В этом оцепенении он присядет на свою табуретку, и вдруг притихшая монастырская башня огласится его приказом:

– Уволить его!

– Ась? Кого, отец родной? Ты что говоришь такое?

Сократ изумленно уставится на робота.

– Я ничего не говорил. Ты читаешь мои мысли,