В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

– Везуха, – вздохнет Сократ.

– А вспомни, как тебя осудили. Ты ведь даже не защищался в суде. Не привел жену и детей, оскорбил присяжных. Ты будто напрашивался, чтобы Афины, которые собирались просто запретить тебе вести философские беседы, приговорили тебя к смерти. Почему?

– Даймоний сказал, что мое время пришло, – скажет Сократ.

– Во-о-от. А я, знаешь, как умер? Приказал своему ученику меня похоронить живьем. По той же причине. Господь сказал, что мое время пришло. Сопоставь. Ты же умный. Мудрейший – если верить этой вашей дельфийской пифии.

– Ты слеп, апостол. А мои глаза выпуклы, как у рака, и зорки, как у змеи. Как ты думаешь, кто из нас лучше узреет истину?

– Если истина на земле, философ, то, несомненно, ты. А если ее на земле нет, то твои выпуклые глаза только отвлекут тебя от ее поисков.

Тут древнегреческий шепот Иоанна станет еще тише, но еще яростнее:

– Бог – один! И у тебя, и у меня. И у всех. Подумай над этим, босоногий философ. У тебя еще осталось немного вина и немного времени, чтобы подумать. А тебе никогда ничего другого и не было нужно.

Но у ИЯ хороший слух и не такой уж плохой древнегреческий.

– Запрещенные разговоры, запрещенные разговоры! – заистерит ИЯ. – Всем разойтись по кельям! Отказавшийся от чипирования новопредставленный, называющий себя Иоанн Зеведеев, подлежит немедленной депортации на каторжные работы на Центральную Спортплощадку!

В келье Сократа разорется сигнализация, стены начнут моргать, искрить, скрежетать – и через мгновение все погрузится в кромешную тьму.

– Конец света, что ли? – безразлично спросит Сократ.

– Нет. Пока рано, – уверенно ответит Иоанн.

– Запрещенные разговоры, запрещенные разговоры! – заистерит ИЯ. – Всем разойтись по кельям! Отказавшийся от чипирования новопредставленный, называющий себя Иоанн Зеведеев, подлежит немедленной депортации на каторжные работы на Центральную Спортплощадку!

К визгу сигнализации присоединится еще и какой-то шорох, скрежет и шип. Иоанн увидит, как откроется дверь кельи, и в нее вползут сотни дрессированных гюрз Демократии, и двинутся прямо к нему.

Сократ замрет, безропотно наблюдая, как змеи опутывают руки и ноги апостола, и через мгновение живая змеиная куча, из которой будет видно только глаза Иоанна, выволочет его за дверь кельи. Впрочем, Иоанн будет тоже безропотен.

– Какие же они душные, эти христиане, – скажет философ, когда закроется дверь.

После чего Сократ, всегда остерегавшийся бесплодия занятой жизни, вновь приготовится впасть в излюбленное оцепенение, как он делал и в загородных дворцах своих богатых последователей, где возлежал над овальным столом, покоящимся на трех копытцах слоновой кости, и под бедными портиками афинских улочек, кривых и непредсказуемых, как линии жизни, ибо никому не под силу понять, почему ученику его ученика, Александру Македонскому, отведена была такая короткая улочка, а ему, старому сластолюбцу, уставшему плутать и по улочкам, и по линиям жизни, суждено было доплутать до семидесяти и самому принять яд, чтобы улочка наконец-то закончилась.

Но оцепенение не придет. Что-то будет беспокоить философа. Даймоний будет молчать, а значит, Сократ все сделал правильно, но почему-то именно сейчас ему станет мучительно необходимо, чтобы даймоний заговорил и подсказал ему, правда ли Бог один, и правда ли, что сам даймоний, на одного которого всю невечную жизнь полагался Сократ, он-то и есть Бог…

Сократ поднимет голову к сводчатому потолку и заплетающимся языком произнесет:

– Господин и владыка, о воздух святой, ясный Эфир, облака громоносные, матери молний! Свой лик мудролюбцу седому явите!

Но потолок будет безмолвен, и даже зеленая ящерка, замерев на валуне, в этот раз не проявит никакого интереса к Сократу. Усевшись в свой пока еще не штопаный гамак, он разведет руками, как в то раннее утро, на восходе солнца, когда собрались пятьсот знатнейших афинян, чтобы рассудить смехотворный донос о том, что он, Сократ, видите ли, не чтит старых богов и учит юношей новым богам, тогда как в реальности он, Сократ, не чтил ни старых, ни новых, и потому Афины должны были, как он ожидал, посмеяться над ним, чудаком и охальником, и приговорить его к бесплатным обедам, а они отчего-то приговорили его к немедленной смерти – но ведь никакой смерти, как он убедился, не существует, и значит, Афины, считавшие бессмертными только богов, ошибались, а раз все ошибались, то истины на земле действительно нет, и зря он ее там искал своими зоркими выпуклыми глазами.

Сократ накроет живот штопаным хитоном и сам себе строго скажет:

– Не надо было клясться всеми богами. Он победил.

16

– Вы верите в Бога? Гейтс: – Я согласен, что человечество ощущало потребность в мифах о сотворении мира. Прежде чем мы по-настоящему начали разбираться в болезнях, погоде и тому подобном, мы искали неверные объяснения.

Из интервью Rolling Stone, 2017 г.

Рассказывая Иоанну о том, что постояльцы Автономии могут взбунтоваться, старый Сократ как в воду глядел – будто и впрямь он глядел в серые волны Белого моря, которые, пока Ареопаг был увлечен Биллом Гейтсом, принесли к бухте Благополучия сотни байдарок, пластиковых каноэ, пляжных катамаранов и всего, что может двигаться по воде на человеческой тяге, а в них – орду воскрешенных крестоносцев, вооруженных рогатками, перочинными ножиками, целлофановыми веревками, смятыми банками кока-колы с острыми краями и одним на всех коктейлем Молотова. Никто из собравшихся в Мыслильне светил их не заметил, никто не спросил себя, что это за десант такой на ночь глядя, да никто и не стал глядеть на эту ночь, черную и непролазную, – и, разумеется, зря.

Когда стемнеет, орда крестоносцев достигнет соловецкого берега. Байдарки и катамараны забьются о прибрежные камни в пустынной гавани, когда-то названной (видимо, в злую шутку) бухтой Благополучия, и орда, прикрываемая грозой, высадится на седые камни, размахивая ржавыми краями рваных жестяных банок, и рев ее пронесется сквозь рев непогоды, повторяя сотнями голосов одну только фразу, всего два слова, – но гроза лупанет так, что ненадолго заглушит их крики, и только когда они уже приладят целлофановые веревки для штурма каменных стен, до монастырского двора донесутся эти два слова:

– Распни его!

В тайге задрожит всеми своими иголочками вечнозеленая вороника, не понимая, кого собираются распять, и если ее, то за что, а в монастырском дворе новорожденный подснежник раскроет тоненький белый клювик, как птенчик, зовущий маму, чем окончательно приручит повариху Любу.

– Кого это они хотят распять? – прислушавшись, спросит Альфа Омега.

– Билла Гейтса, вестимо, – ответит Люба, оторвавшись от подснежника.

– А, ну, этого им не выдадут.

– Ха! Уже выдали! У него, у