В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Альфа Омега, доставленные шмели из его подушки так напугали всех четырех лошадей, что те заржали, брыкнулись, встали на дыбы, едва не опрокинув всадников, и рванули от ограждения к ограждению, и всадники, приросшие к коням, стали хаотично махать мечами, чудом не разнеся всю Спортплощадку к собственной бабушке. Одним словом, кони учинили на Спортплощадке прямо-таки вавилонское столпотворение, похлеще того, изначального, участники и лауреаты которого давно утомили остальных воскрешенных своими рыбацкими байками о том, как они строили башню, очень длинную башню, вот такой ширины, вот такой вышины – тут они разводили руками в точности как рыбаки, и божились, что вполне могли бы ее достроить прямо до неба, если бы им не позавидовал Бог.

В этой ветхозаветной неразберихе Альфа Омега успел выхватить со Спортплощадки уже почти лишенного чувств Иоанна, а заодно прихватил и его соседа по лямке – Шекспира, и высадил обоих на свалке во время спора Эйнштейна с юношей.

Эйнштейн, высунув от неожиданности язык, с любопытством рассмотрит Иоанна, упавшего с неба как раз тогда, когда сам Эйнштейн утверждал, что с неба само по себе ничего не падает, – и, кажется, начнет что-то подозревать.

– Наука без религии хрома, религия без науки слепа, – скажет Эйнштейн. – Умно. Запишу, пожалуй.

Он уткнется в свою записную книжечку, первый раз в жизни задумавшись, что, возможно, все содержимое этой книжечки, равно как и остальных книжечек, исписанных им за длинную жизнь, полную откровений, – возможно, все это не опровергает, а, наоборот, подтверждает содержимое другой книжечки, всегда лежавшей в прикроватной тумбочке у его жены (впрочем, в те времена эта книжечка лежала в прикроватных тумбочках половины Америки), и, может быть, вся наука – это то, что написано в жениной книжечке, только сказанное другими словами.

Но тут размышления Эйнштейна прервет внезапный визг античного юноши – и все подумают, что до него добралась-таки саранча, но нет, просто юноша, когда Иоанн свалился на голову Эйнштейну, впал в кратковременный ступор, не хуже Сократа, а теперь из него выпал, и он, визжа, рванет к Иоанну, бросится сначала ему на шею, потом рухнет на колени и заорет:

– Учитель!!!

18

Дети, это время – последнее. Вы слышали, что должен прийти антихрист, и сейчас появилось много антихристов, из чего мы узнаем, что время – последнее.

Первое послание Иоанна

Прохору в первой, невечной жизни много раз доводилось видеть, как ребенок учится ходить. Научить ребенка ходить проще, чем научить взрослого ползать, и Прохор почти разозлится на своего Учителя, который никак не приспособится ползти, а без этого им не добраться даже до пристанища Прохора, не говоря уже о телебункере, куда Прохор непременно хотел сводить Иоанна, порадовать старика.

Ползанье давно стало основным способом передвижения жителей Автономии, таким привычным, что было уже как-то странно видеть по телевизору (единственному в Автономии) прямоходящих людей. В последние времена человекоподобные осознают, что ползать гораздо удобнее, поскольку пригодная к проживанию суша будет представлять собой то, что на языке нью-йоркцев называется debris – прямую противоположность русскому слову дебри (что будет неизменно доводить до бешенства ИЯ, любящее логическое и ненавидящее филологическое). Русские дебри – это непроходимая чаща, природа в своей единоличной мощи, не принимающая от человека ничего, кроме страха. А нью-йоркские debris – это обломки, осколки, строительный мусор, – площадка, полная отбросов человеческой деятельности, которая остается после крушения, землетрясения или войны. Достаточно только раз побывать в настоящих debris, чтобы понять, что ползать для человека гораздо естественнее и удобнее, чем ходить, а значит, прямоходящим человек считался безосновательно и опрометчиво. С другой стороны, в предпоследние времена, когда человек считался прямоходящим, он считался еще и разумным – так же безосновательно и опрометчиво.

Ах, как среди этого ада Прохор ждал, когда воскресят Учителя! Как он просыпался, примерзнув к своей душевой кабине, в отчаянии от того, что, может быть, Иоанна уже воскресили и отправили на какую-нибудь отдаленную свалку, и они не встретятся до самого скончания века, до исполнения обещанного и завещанного, если, конечно, оно когда-нибудь будет исполнено.

Как он утешался, размазывая по щекам обиду на маловерных постояльцев свалки, тем, что вот, вернется Учитель, и соседи по свалке поймут, какими они были олухами Царя Небесного, потому что уж точно Учитель их убедит в том, что Царь Небесный действительно существует – ведь он убедил в этом тысячи грязных язычников в рыбацких лачугах Патмоса, на шумных базарах Эфеса и просто на пыльных дорогах, где нищие и увечные, а иногда и здоровые, сытые, бежали за ним, пытаясь потрогать хоть край его выцветшего хитона, чтобы он дал им увидеть надежду, заключенную в его свитках. Уж, наверное, куда проще будет убедить постояльцев свалки, где одни только нищие и увечные, а надежду никто не видел с самого объявления последних времен.

Но нет. Перед ним окажется не тот грозный, бесспорный Учитель, слепота которого словно еще сильнее возвышала его над миром, как будто не видящему этот мир дается взамен увидеть мир ТОТ, скрытый от зрячих. Перед ним будет просто старик, шатающийся от боли, голода и усталости, давно уже полуслепой, а теперь оглохший и онемевший от постигшей его вечной жизни. К тому же еще не умеющий ползать.

Весь путь к пристанищу Прохора Иоанн будет молчать. Но не так молчать, как молчал он на пыльной дороге в окрестностях Эфеса, когда они вышли из города еще до первых рыбаков и четвертой стражи из-за того, что Господь приказал Иоанну похоронить себя заживо. Нет, он будет молчать именно так, как молчат глухонемые, как молчат растерянные, побежденные, – по крайней мере, так покажется Прохору.

Лишь однажды старик прислушается, услышав визг очередного ужаленного, и спросит:

– Саранча?

– Да, – ответит Прохор, обрадовавшись, что Учитель все-таки не глухонемой.

– Волосы у нее женские и хвост скорпиона?

– Да.

– Это хорошо, – улыбнется старик.

У Прохора сожмется сердце под нарытой на свалке клетчатой ковбойской рубашкой.

Останется небольшая надежда, что душевная немощь у Иоанна от голода, ведь Прохор заметит, что он вообще ничего не ест, как тогда, в пещере на Патмосе, где ангел открыл ему, что грядет град на холме, и престол на небе, и вечное ликование, когда Христос вернется, чтобы забрать их всех в рай. Но с каждым взглядом – и на Иоанна, и на его болтающийся на шее крест – будет таять его надежда – и на Иоанна, и на Христа.

В конце концов Прохор откопает на свалке какую-то лыжную палку и, опираясь на этот посох, а больше