В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Подводный космодром-невидимка в предпоследние времена показался бы меньшим технологическим чудом, чем работающий телевизор – в последние. Длинным шнуром плазменная панель будет соединена с аккумулятором, тот – с генератором, топливо для которого все еще можно добыть на военных складах, и шикарнее этого на самой фешенебельной свалке Автономии никто никогда ничего не видел, включая яхту Нерона с коллекцией античной скульптуры и живописи, ибо что все эти коллекции – пыль, гниль, чешуя по сравнению с работающим телевизором.

– Приползли. Рассаживайтесь на полу. Хорошо, что ты отказался чипироваться, Учитель. Мы чипированных сюда не пускаем, чтобы ИЯ не подслушивало. Учитель, тебе интересно? Ты же никогда не видел телевизор!

Иоанн промолчит, погруженный в свои размышления. Шекспир тоскливо оглядит чисто выметенный бетонный пол с трещинами, затянутыми ледяной штукатуркой, и подумает, что отдал бы все восемьдесят пять трагедий и всю тысячу прелестных сонетов за кружку пива в самом злачном театре где-нибудь на окраине Лондона, рядом с борделем и воровским притоном, налево от площадки для петушиных боев. Ох, как бы он выпил там эту кружку пива и, походя, ущипнул бы за пухлый зад какую-нибудь грудастую молочницу, которой, кажется, с таким выменем и корова-то не нужна, а потом с наслаждением справил бы нужду прямо в партере, как это было принято в благословенные шекспировские времена в английском театре! Но остается довольствоваться галетой в бункере в центре Нью-Йорка в душной норе, прорытой в свалке, в один из последних дней последнего года последних времен.

Наконец те, кто был допущен в телебункер, рассядутся смотреть старинный фильм «Страсти Христовы».

– Это я выбрал, – тихо скажет Прохор Иоанну. – Все-таки про твою молодость. Порадую, думаю, старика. Видишь ты, конечно, плохо, но тут главное слушать. Сюрприз для тебя будет.

Уже начнутся титры, уже захрустят галеты и зашипит алюминиевая крышка колы, как вдруг в телебункер ворвется аутокомпрачикос Адам верхом на чистопсовой Еве, поскольку его коляска не пролезла в люк стиральной машины.

– Экстренный выпуск новостей, экстренный выпуск!!! – с порога норы заорет Адам и залает Ева.

– Ух ты! – у Прохора от любопытства заблестят глаза. – Может, знаменитость какую-нибудь распяли!

Адам и Ева символически нажмут на красную кнопку пульта, как если бы в нем могли быть батарейки – ахаха! представить себе батарейки в последние времена, когда все запасы лития были высосаны человечеством еще до ядерной войны (не спасли даже восемнадцать подряд военных переворотов, с ювелирной безупречностью проведенных в богатой литием Боливии американским центральным разведывательным управлением, разведывавшим преимущественно месторождения полезных ископаемых, когда в мире еще было что разведывать).

После этого густомясая Ева подвезет Адама к монитору, и начнется экстренный выпуск.

– Срочное сообщение! Сегодня ночью со спортплощадки угнан пожарный самолет – единственный работающий самолет в Автономии. По предварительной информации, злоумышленники воспользовались суматохой, возникшей в связи с необъяснимым поведением лошадей, – начнет Адам. – Это непроверенная информация, да и че ее проверять-то, давайте просто поаплодируем!

Собравшиеся с готовностью зааплодируют, а Ева громко залает.

Выждав паузу, Адам поправит неработающую, но очень красивую петличку на костюме без штанин и одного рукава, выданном ему Нероном из гардероба утонувшего миллиардера и перешитом на заказ средневековыми ведьмами.

– В связи с угоном самолета может возникнуть угроза биогенераторам, производящим энергию на человеческой тяге, то есть всей спортплощадке! И единственный комментарий, который мы можем предоставить по этому поводу: гори оно синим пламенем!

Бункер захлебнется от восторга. Ева разлается так, что под конец по-стариковски закашляется.

Всем сразу станет понятно, почему на полу так много свободных мест, почему нет шайки Сэмэна, не пропускающей ни один показ. Впрочем, крики восторга, объятия и взаимные поздравления – недолговечные, как любые объятия и восторги – быстро утихнут. Опять захрустят галеты, и наконец-то начнется показ.

Иоанн, вглядываясь в неверные линии на мониторе, услышит исходящие из этого плоского черного ящика трели жаворонков и шорох олив, как тогда, перед рассветом в Гефсиманском саду, когда Иисус сказал им, что полон смертельной скорби. Он позвал их тогда троих, вместе с Лукой и Петром, прогуляться по саду, оставив остальных на расстоянии вержения камня, и Иоанн еще, помнится, подумал, зачем Иисус их оставил, ведь Он ничего не делает без причины, неужели мог Он предположить, что кто-то из учеников мог бы кинуть в Него камень. Втроем они удивлялись, отчего Иисус полон скорби, да еще и смертельной, ведь ужин был вкусен, и вина предостаточно, а то, что Он вроде бы пошутил, что кто-то из них предаст Его, и даже дал предателю кусок хлеба, так все и приняли это за шутку, ведь хлеб-то Он протянул Иуде, одному из любимых учеников. Вот так размышляя, они втроем – с Лукой и Петром – прислонились к старой оливе. Час перед рассветом и неразбавленное вино взяли свое: Иисус отошел помолиться, а их сморил сон, вполне естественный для трех молодых мужчин в предрассветный час, и они дремали, убаюканные жаворонками, пока Христос умолял Отца своего передумать и даровать ему другую судьбу, любую другую, только не эту, где Ему предстояли флагрумы – плетки с подвесками из костей диких животных, которые сдерут всю кожу с Его спины, а потом на эту изодранную спину солдаты водрузят крест, весом равный всем грехам человечества, и заставят тащить его в гору, после чего самого Иисуса уложат на этот крест, ступни одним гвоздем прибьют к перекладине, то же сделают с каждой кистью и поставят его, прибитого, заливать свои раны соленым потом и кормить оводов своей истерзанной плотью, пока Отец не заберет Его.

Все это предстояло его Учителю, его Спасителю, его Господу, а он, Иоанн, видите ли, заснул.

Иоанн даже не стал писать об этой ночи в своем Евангелии – ему было бы невыносимо напоминать и всем христианам, и самому себе об окаянном мгновении, когда Христос умолял Отца своего передумать, а Отец не передумал. До конца своей первой жизни не мог Иоанн простить себе, что заснул в ту минуту смертельной скорби в час жаворонков среди олив в Гефсиманском саду, и сейчас еще не простил, и сейчас еще Иоанн будет отчетливо слышать то единственное, что он уловил в последний миг бодрствования, сказанное на арамейском: «Авва Отче! все возможно Тебе, пронеси чашу сию мимо Меня»…

И вдруг Иоанн осознает, что он действительно слышит эти слова. Прямо сейчас, в реальности, а не в мыслях, причем именно на арамейском. И звук исходит не из его затуманенной памяти, а из этого черного плоского ящика, и в ящике кто-то движется, фигура, одетая в белое, движется среди темных деревьев, и если бы он мог разглядеть, то разглядел бы, что это