В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Нацепив летательные протезы, Альфа Омега и Машенька полетят на соловецкую Голгофу, гору на дальнем острове архипелага, где не ловит ИЯ, которую так назвали в допотопные времена в честь другой, допотопной горы, у которой такая же высота и где когда-то случилось что-то невероятно важное, необратимое, роковое для человечества, но никто не знает, что именно – даже ИЯ не знает, Альфа Омега спрашивал.

В ту ночь, одну из последних ночей последнего года последних времен, луна посеребрит дикий остров, ради которого полтысячи лет назад преподобный Савватий оставил свой Валаам, где много лет он подвизался «со всяцем смирением и многим терпением и кротостию зельною» (по крайней мере, так поведал о нем летописец в те годы, когда память полагалась не на вшитые в руку чипы, а на два или три пергаментных свитка, исписанных каким-нибудь Пименом, решившимся закопать свою молодость у пергамента в затхлой каморке, когда только такими пименами и окормлялась письменная история человечества). Узнав, что остров почти целый год окружен мертвыми льдинами, что земля эта абсолютно непригодна для жизни, Савватий возрадовался и за два дня переплыл море, чтобы поселиться именно тут, где не росли ни рожь, ни ячмень, где никто не жил и не мог бы жить, – тут он обстроился, пообвыкся, покорный холоду, голоду, тьме и безмолвию, требующими еще большей кротости зельной, чем Валаам.

– Была здесь когда-нибудь? – спросит Альфа Омега, когда они приземлятся на берегу вместе с ягненком, который не захотел оставаться дома один.

– Не-а.

– Это гора Голгофа. В переводе с арамейского – «череп».

– Опять тебя на древние языки потянуло! – улыбнется Машенька.

Альфа Омега тоже улыбнется, от чего по его лицу солнечным зайчиком запрыгает ямочка. Он смущенно поправит бейсболку и вытащит из рюкзака маникюрный набор.

– Это тебе, – Альфа Омега, смутившись, протянет безделушку Машеньке.

Машенька жадно схватит сломанную перламутровую коробку со ржавыми щипчиками и кусачками и сладко промурлычет:

– Шикардо-о-ос!

Хлебнув нарзанной весны, луна взойдет над багульником, стелящимся до горизонта, и двое пойдут в вересковом свете по лугам, где в прогалинах уже оперятся одуванчики, замелькают синие, белые и зеленые лоскуты ландышей и пролесок, и весна пустится в русскую плясовую, развернув над землей сине-бело-зеленый платок с желтой одуванчиковой бахромой.

Тоненькие березки будут карабкаться вверх по Голгофе, как альпинистки из предпоследнего века, рисковавшие жизнью ради покорения ненужной вершины, когда человечество еще не поплатилось за свой неисповедимый инстинкт что-нибудь обязательно покорять – вершины ли, народы ли, весь ли бывший земной шар.

Вдруг перед Альфа Омегой и Машенькой откроется, в деревянной раме тонких берез, чудная картина густого, ровного, совершенно зеленого поля, перекатывающегося волной, на котором, синхронно клонясь и выпрямляясь, вытянутся никогда не виданные Альфа Омегой и Машенькой колоски.

– Это что? – прошепчут они почти хором.

– Эка невидаль! Это хлеб-от! Хлеб – всяму голова. Аль вы чужане? – из темноты на них уставятся два ясных глаза какого-то старика, на вид немыслимо древнего, как если бы ему было лет пятьсот – впрочем, именно так и будет. В руках у старика, как фонарик, будет гореть зажженный древесный гриб.

– А я иду, думаю, поблазилось мне по летам моим – ан нет, не поблазилось! Исполать вам, крещеные! – приветливо скажет старец и подивится звуку своего голоса, который он привык слышать только в пении тихих псалмов и в молитвах.

– Как это, крещеные? – тихо спросит Машенька, прячась за Альфа Омегу.

– А как это, некрещеные? – переспросит старец, сохранивший, несмотря на свои пятьсот лет, замечательный слух, нюх и зоркость. Он даже повыше поднимет гриб, чтобы разглядеть диковинные некрещеные лица.

– Вы кто? – изумленно спросит Альфа Омега.

– Я-то? Раб Божий Савватий.

– Лишь бы не было войны, раб Савватий, – поздоровается Альфа Омега.

– Рабство на Соловках давно отменили. Только в Автономии можно, – уточнит Машенька.

– Истинно ли говоришь? Отменили? Вот хорошо-то! Воздадим, рабы Божии, благодарность Господу!

– Как вы тут оказались? – спросит Альфа Омега.

– Дык спокон веков я туточки подвизался, – Савватий пригладит длинные, мягкие, совершенно белые волосы. – При Василии Темном приплымши. Век пятнадцатый от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.

– Вы что же, с тех пор не умирали? Или вас воскресили? – спросит Машенька и с еще большей подозрительностью уставится на старца и, особенно, на древесный гриб.

– А я и сам, грешник, не ведаю. Все в трудех да в молитвех, Господу благодарение. Не заметил ни как помре, ни как воскресе. А может, и не помирал вовсе.

Дымящийся гриб качнется и осветит черное одеяние старца, поморские кожаные сапоги, сшитые швами вовнутрь и перевязанные ремешками, чтобы не промокали, и рядом – маленький одуванчик, пробивающийся в прогалине.

– Охти-мнеченьки, чуть не раздавил. Гляньте, чудо-от какое! – старец ловко нагнется к одуванчику, не замечая тяжесть берестяного короба за спиной.

– ИЯ говорит, что чудес не бывает. У нас на Районе цветочки пошикардоснее. Скажи! – Машенька слегка пихнет Альфа Омегу локтем отремонтированной руки.

– Ну, этот действительно какой-то такой… незамысловатый, – тихо согласится Альфа Омега, которому совсем не захочется огорчать старика, но еще меньше захочется увеличивать количество вранья во Вселенной.

– А может, именно в его незамысловатости и был Его замысел? – непонятно ответит старец. – Ты думаешь, мил человек, одуванчик случайно так неказист? А ведаешь ли, что, ежели его сорвать, он на следующий год вырастет низко, будет стелиться прямо к земле, чтобы его не приметили! А еще как Он о нас позаботился, что одуванчик раньше других зацветает весной, и все части у него в пищу пригодны. И пчелкам пир, и рабу Божьему Савватию.

Раб Божий прищурится, вглядится в лица нежданных путников, задумавшись, муж ли это с женой или брат с сестрой, и улыбнется, вспомнив, как Авраам выдал Сару за свою сестру и ничуточки не соврал, поскольку его жена и была его единокровной сестрой, в чем никто не видел ничего зазорного в ветхозаветные времена, а сестрой он велел Саре назваться, опасаясь, что его убьют ради ее красоты, и она так и сделала, а когда фараон, действительно прельстившись красивой Сарой, взял ее к себе, разнообразные кары постигли почему-то его, а не Авраама; и потом Авраам проделал то же самое еще раз, уже с другим местным царьком, и даже весьма обогатился на этом, когда царек, забравший себе Сару, вынужден был вернуть ее мужу и еще откупиться – то ли от Авраама, то ли от Божьей кары – рабами, скотом и тысячей шекелей серебра; и так Авраам и Сара фактически промышляли: красивая Сара называла себя