В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Иоанн помрачнеет, отойдет на шаг, как бы стараясь не осквернять себя близостью к Иуде, и скажет:

– Чудо? Какое вам надобно чудо?

– Света хочу! Хоть один лучик! – крикнет Сэмэн. – Двадцать лет в этой темени, как в шизо, – ни помереть не дают, ни жить нормально.

– Света тебе? Ну, что ж… – Иоанн поднимет глаза к небу, но увидит там только что-то похожее на громадный труп гниющей гнедой кобылы, в брюхе которой густой черной слизью ползают и копошатся черви. Впрочем, что еще он мог там увидеть, он же почти слепой.

Иуда не зря сказал, что Господь, которого так любит Иоанн, не может ему не помочь по молитве его. Он знал, что эти слова заденут старого пророка, что Иоанн непременно вспомнит, как не помог Господь даже собственному сыну, когда тот молился в Гефсиманском саду о том, чтобы Он пронес эту чашу мимо, а Он – не пронес.

И сейчас будет казаться Иоанну, что он стоит перед улюлюкающей иерусалимской толпой, ибо если и отличаются людоеды и живодеры от книжников и фарисеев, из зависти приговоривших к распятию собственного Спасителя, то только в лучшую сторону. Но, в отличие от Иуды и от большинства когда-либо живших людей, Иоанн будет безоговорочно верить, что пути Господни неисповедимы и что будет так, как угодно воле Его. Тяжело сгибаясь, он с видимой болью и усилием встанет на колени, сложит руки в молитве и прошепчет те же последние слова, которые услышал перед тем, как заснуть под оливами в Гефсиманском саду:

– Авва Отче! все возможно Тебе, пронеси чашу сию мимо Меня, впрочем, не как я хочу, но как ты.

Остальная толпа, уже заморившая червяка (в прямом смысле слова) и теперь, естественно, возжелавшая зрелищ, будет завороженно наблюдать.

– А ты что же? – скажет Иоанн, обращаясь к Сэмэну. – Помолись со мной. Если действительно хочешь света. У меня одного не получится.

– Я разучился молиться, – отрежет Сэмэн, рыская глазами по толпе в поиске одобрения.

– Встань на колени и повторяй за мной.

– Не, ну ты борзый, как стадо лосей! – Сэмэн сплюнет даже вроде бы с некоторым уважением.

Но Иоанн будет молча ждать, требовательно, в упор глядя на Сэмэна.

– Ну, встань, че те, жалко?! Ради корешей! – нетерпеливо крикнет герпесный Эдик, подельник Сэмэна еще по первой, невечной жизни (а это посерьезнее, чем одноклассник и даже однополчанин).

– Я че те, лошара или терпила?! – сплюнет Сэмэн. – Ты бы встал?

– Сука, ради лучика света я бы не то что встал, я бы сел!

Залихватски подоткнув лохмотья тельняшки, Сэмэн снова стрельнет глазами в толпу, пытаясь просчитать ее реакцию, если он вдруг встанет на колени (делать это ему, разумеется, не по статусу и вообще как-то все это не по Сеньке шапка), но тоска по свету так заела Сеньку за двадцать лет его вечной жизни, как не смогла заесть ни одна вошь – и он не совладает с искушением попробовать: а вдруг получится и действительно грянет свет.

К счастью, на лицах остальных гарлемцев просияет точно такое же вожделение чуда, несравнимое ни с какой другой разновидностью вожделения, которую они когда-либо испытывали, а уж они-то знали толк в вожделении.

– Чем черт не шутит, – сплюнет Сэмэн.

– Именно этим, – непонятно скажет Иоанн.

Сэмэн, по-прежнему изо всех сил изображая индифферентность, (как если бы он не только знал это слово, но даже как оно пишется), встанет на колени и уткнет нос в ладони вслед за Иоанном и Прохором. Ночь, как всегда, нападет внезапно. Мороз быстро ощиплет тела гарлемцев по самые души, но в глазах их будет светиться надежда, и только в синих брызгах Иуды можно было бы разглядеть ледяной страх, но какой нормальный человек в этот душещипательный (в прямом смысле слова!) момент стал бы разглядывать брызги Иуды.

Иоанн начнет свою молитву:

– Господи, все по силам Тебе, дай нам света!

Сэмэн, неуклюже покачиваясь на коленях и бормоча, повторит за Иоанном.

Так пройдет минута. Другая. Третья. Морозная морось окутает каждый волосок на грязных телах изуверов. Сэмэн уже соберется было встать с колен, усмехнуться, стараясь не потерять лицо перед подельниками (а в Гарлеме очень легко потерять не то что лицо, но даже и целиком все тело), как вдруг с одной стороны черного, червивого неба появится зеленая крапина, какое-то пятно – как бывает, если долго смотреть на солнце.

– А-а-а-а-ах! – толпа взревет от восторга.

Крапина моргнет и исчезнет, и никто не поймет, была ли она настоящим светом или просто каким-то случайным проблеском, иллюзией или совпадением, а значит, явившееся без спроса привидение с лыжной палкой немедленно будет подвергнуто излюбленной казни Автономии Демократии.

Но тут толпа, сама не желая отпускать зеленую кляксу, вожделея света гораздо больше, чем распятия Иоанна (ведь распинают в Автономии ежедневно, а света они не видели с тех пор, как их воскресили), взвоет, и все эти ироды и калигулы, язычники и безбожники, грохнутся на колени и заорут:

– Господи, дай нам света!

И лучше бы эта толпа приберегла свой первый восторг при виде крапины хотя бы на одну секунду, потому что через эту секунду крапина извергнется, как вулкан, и ее зеленая, белая и фиолетовая лава зальет все червивое небо, которое сразу же перестанет казаться червивым, как будто все нечестивое, что в нем роилось, мгновенно сгорело в этой могучей домне, – и на несколько ненаглядных секунд разноцветный свет, чудодейственный, дивный, божественный свет, вытеснит с неба зловонную мглу.

Живодеры замрут в исступлении, в онемелом экстазе – единственный случай, когда от их экстаза не пострадает ни одно живое существо. Сэмэн благоговейным шепотом пробормочет:

– Падла буду пирожок… – и впервые договорит эту свою присказку до конца. – Сука буду с мясом…

Никто не поймет, что это было. Даже сам Иоанн.

– Кто-то еще не верит в вечную жизнь под сияющим небом? – скажет Иоанн победоносно.

Но никто ему не ответит в эту божественную – в прямом смысле слова – минуту. Онемение благоговения, как наркоз, еще не отпустит безбожников, придушенных собственными слезами – первыми со дня воскрешения слезами восторга, – и они, изверги и живодеры, так и останутся стоять на коленях, усмиренные чудом, пока Иоанн будет прислушиваться, как колотится его сердце, возносящее тысячи фейерверков благодарности Господу.

20

Недалеко от Сосновой губы он воздвиг крест и построил келью. Так было положено начало иноческой жизни Савватия на Соловках, где он жил, «к трудам труды прилагая, радуясь и воспаряя умом к Всевышнему».

Портал Правмир

Эту божественную ночь,