Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

– Пока дамы решают проблемы хрустальной ночи, мы тут, так сказать, на газетке устроимся, по-походному. Рюмочки, Костенька, прихватите со скотчем. Мне кажется, откровенно говоря, что это – саботаж, диверсия, заговор врачей-убийц. Идеологов голодания, подпольщиков-диетологов. Где Вышинский? Андрей Януарьевич! Обвиняют польского князя в спаивании русского народа, а сами закуску обеспечить не могут!

Морган, виляя хвостом, дважды гавкнул.

– Даня, если ты скажешь ещё одно слово!.. – возвысила голос Мария Петровна, ставшая вдруг похожей на портрет актрисы Ермоловой работы Валентина Серова, нет, на портрет генерала Ермолова работы Джорджа Доу.

Костя приготовился закрыть глаза и зажать уши. Но Данила Иванович ничего не сказал, а аккуратнейшим образом тонко нарезал колбасу. Слышалось теперь только, как нож кромсал колбасу, ударяясь о доску. И как шлёпались неаккуратные колбасные кружки на паркет, и как их поедал дог…

– Садитесь, Константин Викторович, не будем дамам мешать сервировать стол. Угощайтесь, голубчик. Какое счастье, вы не представляете, – говорил профессор, засовывая колбасу в рот, – просто утолить голод. – Костя тоже быстро и с удовольствием съел бутерброд. – Только голодный человек получает удовольствие от еды, – говорил профессор, нарочито чавкая. – И к тому же самой простой. Тем, кто в детстве перебивался с красной икры на чёрную, а теперь безуспешно пытается похудеть, этого не понять! А мы с вами простые сельские ребята, вы – лобненский, я – успенский, мы не боярыни николиногорские, не интеллигенты какие-нибудь потомственные, в нас нет ни капли крови ни купцов первой гильдии, ни любавических хасидов…

– У меня прабабка из купцов была, правда, третьей гильдии, – вдруг вставил слово Костя.

– Это одна восьмая часть, голубчик, восьмая! А там – вся, адская кровавая мешанина купцов-староверов и любавических хасидов.

– Что ты врёшь, какие хасиды, Данька?! – взвилась вдруг звонким противным визгом Мария Петровна.

– Вон! – профессор встал и ленинским жестом указал на огромный портрет, на котором была изображена абсолютно счастливая юная шалунья в восточном наряде. – Твоя мать! Из родовитой хасидской семьи!

– Не сметь, не сметь!!! Трогать мою мамочку не сметь! – ещё выше завизжала ранее разговаривавшая глубоким прокуренным контральто Мария Петровна.

– Я и папашу твоего трону! – теперь ленинский жест профессора устремился на противоположную стену, на которой главенствовал парадный портрет Зойкиного деда в форме генерал-полковника. В руках он держал логарифмическую линейку, что символизировало связь армии с наукой. Дед смотрел в объектив, то есть всякому смотревшему на портрет – в глаза. Он вроде улыбался, но всем, кто встречался с взглядом портрета, через некоторое время становилось не по себе и уж точно не до смеха. Неизвестному Косте художнику удалось передать несгибаемую волю великого учёного и его беспощадный организаторский талант.

– Они из меня своим скупердяйством всю кровь выпили, всю! А ты, их дочь, допила. Хрусталь сохранила, а кровь испила! Ни капли не оставила, – срываясь на фальцет, кричал профессор. – Константин, вы не верите? Вот! – и полоснул колбасным ножом себе по руке.

– Ах! – охнула Мария Петровна.

– Папа! – вскрикнула Зоя.

Кровь не брызнула. Костя на секунду поверил, что действительно ни капли крови в Даниле Ивановиче не осталось. Но скорее всего, от волнения или от чего другого, он резанул себя тупой стороной ножа.

– Папа, мама, когда же это кончится?.. – маминым голосом взвизгнула Зоя, и Косте даже показалось, что она завершила свой вопрос неприличным словом на букву «б».

Зоя выскочила из столовой, громко хлопнув дверью.

Люстра мощно откликнулась.

Костя вспомнил, как ругались – правда, очень редко – его мать с отцом, как отец бегал с ремнём за сёстрами, а он, маленький, прятался под столом и плакал… Подумал, не пора ли сваливать? Помолвка не задалась. Но тут профессор крикнул мощно: «Зоя, вернись! Муся, верни её…»

Мария Петровна резко повернулась и, царственно ступая, пошла за дочерью.

Данила Иванович, воспользовавшись моментом, быстро налил себе и Косте вискаря, заговорщицки подмигнул, чокнулся и выпил. Тут же опять наполнил рюмки.

Женщины вернулись и были похожи на затравленных лисиц.

Костя налил будущему тестю грейпфрутового сока в бокал, но тот пить не стал, а, дожевав и проглотив хлеб с колбасой, сладко зажмурился. Потом корпусом и локтями сделал движение влево-вправо, как будто танцуя твист, и встал с рюмкой в руке.

– Милые мои! Да, Константин, мы тут немного повздорили, так, по-семейному… Ведь как всё просто. Ну и чёрт с ней, с уткой, будь проклят хрусталь… Вам, уважаемый Костя, отдельный респект от Марии Петровны за спасение падшего бокала и заступничество за купечество… Да, какая ерунда. При чём здесь купцы, хрусталь и утка?.. У меня единственная любимая дочь, которую мне подарила моя единственная любимая жена… – Мария Петровна тотчас налила в свой и в Зоин бокал нарзана. – И вот у неё появился достойный жених. Наконец. Вот он. Красивый, молодой, умный, работящий, ловкий – как прыгнул-то… Более скажу – а у меня глаз не замыленный, как сейчас говорят, – он талантливый человек. Я с ним поговорил всего пару часиков, он мне всё про себя рассказал, я ему – ничего… Так вот, Костя и Зойка! Родите мне, пожалуйста, внука. В законном браке, в незаконном, мне всё равно, нам с Машей нужен внук! А то мы сожрём тут друг друга в этом затхлом скрипучем хрустальном каземате…

– Дорогие мои дети… – начала, смахнув слезу, Мария Петровна.

– Мусенька, давайте выпьем за сказанное, – тихо прервал её Данила Иванович, – мы же не на Привозе, где каждая женщина считает своим долгом прервать мужчину… – он начал опять заводиться, но остановил себя, или сил уже не осталось. – За вас! Дочка и сынок!

Он чокнулся с Костей, к нему подошла дочь, он чокнулся с ней и чмокнул в лоб.

– Милая, с тобой мы чокнемся потом, – муж, подмигнув жене, поднял рюмку и опорожнил её. Запил грейпфрутом, начал есть третий бутерброд, но не доел. Заскучал, оглядываясь по сторонам.

Костя чокнулся с Зоей, сделал движение в сторону тёщи, но его за рукав перехватил тесть: «Не уходи!» Костя выпил и жадно заел выпитое бутербродом. Действительно, нужно очень проголодаться, чтобы с таким удовольствием есть докторскую колбасу с хлебом.

– Мусенька, мамочка, милая, поставь в знак примирения нашего с тобой любимого чёрного друга. Луя. Ту, про Моисея Амрамыча…

Столовую заполнил «Go Down, Moses» Луи Армстронга. Данила Иванович начал дирижировать, как будто купаясь и постепенно растворяясь в музыке, руки дирижёра опускались всё ниже. Некоторое время дирижировали, уже находясь на столе, только пальцами и наконец