Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

class="p1">Он никогда не вёл машину подшофе, был крайне удивлён, что никто не возражал, чтобы он сел в таком состоянии за руль. Значит, он был не в таком уж и состоянии. На всякий случай Костя возил с собой фотографию, где он запечатлён в обнимку с начальником московского ГИБДД. Может быть, благодаря ей доехали до дома без приключений. Всю дорогу молчали.

– Ну как тебе наша Николина гора? – наконец спросила Зоя.

– А кто такие любавические шахиды? – ответил вопросом на вопрос Костя.

– Хасиды, – поправила Зоя, – такая ветвь иудаизма.

– Так бабушка из них?

– Бог с тобой, Евдокия Исаевна – обыкновенная хохлушка, сирота… Крестила меня, не спросив родителей. Очень хорошая была, добрая, но страшно скупая. Как и дед…

– Добрая, но страшно скупая, Рюриковичи, Никодимовичи, Януарьевичи, Шляхтичи, Любавичи… Чёрт ногу сломит в вашей Николиной горе…

Ночью Костю мучили кошмары: он – с Зоей в постели, а в окно за ними подсматривает Сталин в чалме, с пейсами и даёт указания, как и что надо ему делать. Очень был недоволен, хотел лично показать, как надо. Сквозь стекло слышалось недовольное: «Ничего не умеют!» Со страшным скрипом окно отворилось. Тиран приблизился к постели, в руке его сверкнул топор, он снял чалму, и оказалось, что это не Сталин, а Зоин дед с логарифмической линейкой. Дед сверкающими линейками начал драться с Маркиным, который вступился за Костю. А Костя, как кобель, которого испугали во время акта с сучкой, не мог вытащить свой член из неё и визжал, визжал, визжал…

5. Колхозники

Перед тем как привезти Зою к своим, Костя просил её одеться «поколхозней», и она, на удивление, несмотря на всю свою университетскую фанаберию и великолепное «радиоактивное» презрение, эту просьбу выполнила. То есть на самом деле хотела понравиться его родителям. Родительский дом тогда ещё не снесли, но новостройки уже подступили ближе некуда, что страшно угнетало отца. Не только потому, что лобненская шпана ночами регулярно забиралась в сад, воровала яблоки, груши, ломала парники, где дозревали уникальные лобовские арбузы, убили собаку, сволочи… Незачем стало жить.

А дом был замечательным, большим, да с банькой, да с большим участком, где чего только не росло… Всё было по последнему слову агротехники. Но главное: дом, дом… В сердцевине его была сельская изба с печкой. Избу отец лишил крыши, надстроил и расширил капитальной кирпичной пристройкой. Оборудовал все удобства, были газ, горячая вода и санузел. Делалось всё это ещё при советской власти. Отец строил и ремонтировал всё, что просили, и всё, что он мог, тем начальникам, которые давали разрешение на расширение и помогали с материалами. А мог он всё. При антисоветской власти беда пришла с неожиданной стороны, от новостроек. Участок уже раз удалось спасти, одна новостройка прошла мимо, отец за это какому-то чину из администрации города коттедж построил. От второй волны уже не открутиться. И даже вошедшие в силу зятья ничем не могли помочь. Оставшиеся пять домов были окружены городом. Смирился отец со сносом, только когда нашёл место, куда точно лет пятьдесят не доберётся нога новосёла, туда ему разрешили перенести дом. Фундамент не перенесёшь, придётся строить заново, и сад не перенесёшь, но деревья «на дачном участке» можно уже сажать сейчас, а вот избу и печь перенести можно… Так что у будущего, казавшегося непреодолимым несчастьем, появился смысл. Надо бороться за то, чтобы были дом и сад, куда зимой могли бы приезжать из города, а летом жить дети и внуки.

Смотрины невесты – отец всё ещё не свыкся с тем, что жених уже вовсю с ней живёт, – начались на удивление хорошо. Зое понравился дом – она говорила, что это произведение высокого сельского искусства, искренно восхищалась «живым артефактом» исчезающей русской деревни. Родители – простые, очень хорошие русские люди, а папа – гений, она в него влюбилась. Так говорила Зоя.

Отцу, вначале очень настороженному, подкашливающему, понравилось, что Зоя вела себя скромно, помалкивала и жалась к Косте. Совсем растаял, когда обученная на фортепьянах Зоя стала что-то подбирать на аккордеоне. Всё испортили сёстры. Их на смотрины не звали, но они прознали и припёрлись. Пришли одна за другой, расфуфыренные по-столичному, в дорогих шубах и в таком ярком макияже, что Костя с отцом покраснели. Чтобы не ударить в грязь лицом перед интеллигенцией, сёстры принесли также: одна – текилы, другая – бутылку бордо, старшая – джин. Костя был за рулём, а папе ничего не оставалось, как открыть свою четвертинку. Мама скромно выставила на стол бутыль вишнёвой наливки. Её дамы в основном и пили, потому что ничего вкуснее мир не придумал. Ели, как и всегда в праздники, всё своё: выросшее на огороде, замаринованное, засоленное; только мясо и сало были покупными, но самыми лучшими, от верных, многажды проверенных фермеров.

Дочери принялись наперебой рассказывать про своих детей, мужей, которыми гордились. Один – милиционер, другой – бизнесмен, то есть держал в Лобне несколько ларьков, третий работал в администрации города. Мафия. Мать слушала их рассказы с удовольствием, в дочерях воплотилась мечта всей её жизни, мечта о достатке. На Зою она смотрела с недоверием и жалостью – как не пожалеть, такая местами вся тонкая, «хучь плачь»… Что Костя нашёл в этой «полячке»?.. Когда родилась старшая дочь, Наташа, Лобня была ещё село селом, а теперь вырос целый город, и всё в нём есть, не хуже, чем в Москве, куда раньше приходилось ездить за продуктами. Хотя, конечно, на природе жить лучше, и с хозяйством, огородом-садом веселее, особенно на старости лет.

Сёстры болтали, хохотали, как будто они и были главными именинницами. Отец их слушал-слушал и вдруг заиграл на аккордеоне. Завыл: «Нас извлекут из-под обломков, поднимут на руки каркас, и залпы башенных орудий в последний путь проводят нас…» Костя его тихонько поддержал вторым голосом. И Зоя стала подпевать – эту песню она знала. Сёстры переглянулись и грянули лобовское многоголосье… Потом ещё выпили, раскрепостились и перестали хвастаться. Рассказывали смешные случаи из Костиного детства: какой он был зайчик, как однажды ночью описался и сказал, что вспотел, и показывали, как он смешно и трогательно говорил, когда писался: «Я вспотел!» Как не любил обновок, рыдал – наотрез отказывался надевать новый комбинезон или сапожки, про его первую любовь в детском саду: ни за что не хотел в первый класс, потому что в садике осталась Сонечка… Костя сидел, краснел, всё это повторялось на каждом его дне рождения, зачем сейчас-то? Воспоминания раннего детства были тесными, душными,