Необитаемая - Татьяна Млынчик

Хотела ли я контролируемо стать беременной? Оказаться в ситуации, когда тебе сразу всё нельзя, когда надо отказаться одновременно от курения и от спорта, не нервничать, не думать о плохом, не объедаться, не пить алкоголь, ни с кем не ссориться и молча ждать? Конечно, не хотела. Всё это представлялось мне каторгой, которую для меня придумал кто-то насмешливый и жестокий, на которую меня притащили чуть ли не насильно. С другой стороны – иметь ребенка (лучше сразу шестилетнего) я желала. Как это уживалось во мне одновременно?..

Следующие дни я провела довольно беззаботно – ходила на работу, вкусно ела, купила пачку сигарет и потихоньку ее выкуривала. Ждала встречи с редактором. Предвкушала, как за день до переноса получу предложение подписать договор на издание книги. Пока рукопись будет готовиться к публикации, я буду растить в себе ребенка, и они с книгой войдут в мир одновременно.

Накануне визита к издателю долго выбирала одежду – выряжаться не хотелось, чтобы он не понял, как мне важно происходящее. Но новые белые кроссовки все-таки натянула. Приехала на встречу, как это всегда бывает, когда я нервничаю, слишком рано. Пару раз обошла квартал. Курить около бизнес-центра не отважилась – вдруг издатель будет возвращаться с обеда и увидит меня, нервно смолящую возле урны? Не такое впечатление я хотела произвести.

Я надеялась, что после критики моих рассказов он изменит мнение о моих литературных способностях, откинется в кресле и скажет что-то вроде: «Можете же, когда хотите!». Ведь, если бы ему не понравился текст, он не звал бы меня на встречу, а просто написал бы, что рукопись не подходит, как делают другие при отказе, или не ответил бы вовсе.

С этими мыслями я поднялась по лестнице, зашла в знакомое помещение и сообщила секретарю, что я на встречу к главному редактору. Сказали, что он еще не вернулся с предыдущей, и пригласили присесть на стул возле одного из столов сотрудников: специального места ожидания в редакции не было. Я села, принялась копаться в телефоне. Часы показали сначала время, на которое была назначена встреча, потом четверть часа после, потом полчаса, сорок пять минут… Сотрудники поглядывали на меня сочувственно поверх своих мониторов.

Наконец, главред влетел в редакцию, на ходу вынимая наушники. Жестом пригласил следовать за ним в кабинет. Пока я размещала свою сумку на спинке стула, пока усаживалась, а он снимал куртку и вешал ее куда-то возле двери, и еще до того, как занял место в огромном кресле за своим огромным столом, – он вдруг метнул в меня вопрос:

– Твой муж же боксер, верно?

– Ну да…

Я удивилась не столько неожиданному вопросу, сколько внезапному тыканью. В литературной среде, как и в академической, повсеместно принято обращение на «вы». На «вы» ко мне обращались мои учителя, хотя мы были знакомы много лет, на «вы» обращались друг к другу люди на литературных семинарах – строго так, пока не происходила договоренность о переходе на «ты». Поэтому этот скачок – неуместный, внезапный, ничем не предвещаемый – сразу задел меня.

А следующий его вопрос звучал так:

– Он что, мало тебя бьет? Чего текст-то слабый такой?

Я беспомощно улыбнулась. Очевидно, он пытался так пошутить. Устроился в кресле, положил перед собой сложенные в замок руки и продолжил:

– Этот текст – никуда не годится. Сейчас объясню, почему. В нем отсутствует главная героиня. Отсутствует история. В нем вообще всё отсутствует. Ты можешь объяснить, о чем он?

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы начать говорить.

Главное, не разреветься.

Главное, не разреветься.

Главное, не разреветься прямо сейчас.

– О взрослении и разгадке тайны своего «я», своего тела…

– Ой, да какая там загадка, эта твоя линия с электричеством – туфта… Это я тебе как человек с профильным образованием говорю…

Он продолжал что-то говорить, а я стала медленно уплывать из реальности – и ощутила, как мои глаза наполняются влагой. Принялась осторожно дышать, чтобы подавить предательские слёзы, пока он проходился по моему тексту.

– Я просто-напросто не могу это издать, чтобы тебя не позорить, – неслось над столом; наконец, он замолк.

– Не знаю, что вам сказать, – я шарила глазами по поверхности стены за его спиной. – Я старалась, как могла.

– Старалась, да не достаралась! – вскричал он. – Я тебе скажу, что с этим можно сделать. Убери оттуда всю эту электротехнику и сделай нормальный роман взросления. Который будет интересно прочитать девочкам того же возраста, как твоя героиня. Тогда из этого может выйти толк.

– Наверное, – эхом отозвалась я.

– Когда ты его полностью перепишешь, можно будет о чем-то говорить. Но пока… Это немыслимо.

– Ясно, – ответила я. – Тогда я, наверное, пойду?

Я сняла сумку со спинки стула и направилась к двери.

– И, слушай, – вдруг окликнул меня он.

Я оглянулась.

– Ты только руки не опускай, – эта реплика была издевательской цитатой из моего недавнего поста о спорте, который он лайкнул.

Я выскочила за дверь, схватила с вешалки пальто и быстро пошла прочь из редакции. Из здания. Из квартала. На набережной Невы, около памятника Нобелю подпалила сигарету – и зарыдала.

По глади реки плыли огромные белые льдины. Я всхлипывала, прикрывала глаза ладонью, прерывисто дышала. Я была как маленькая девочка, которая плачет в полную силу, уткнувшись в мамины волосы. Только я вместо них уткнулась в Невский ледоход, в табачный дым и модернистский памятник Альфреду Нобелю.

Кто-то будто собрал в кучу все мои самые большие литературные страхи и создал из них эту сцену. Зачем он вообще позвал меня? Он мог ограничиться письмом о том, что издательство не заинтересовано в моей рукописи… Что мне было делать теперь, ведь я писала свой текст – в надежде на эту редакцию, в надежде на похвалы, которые получала от главреда и его напарника, пока проходила их дурацкий курс…

Я позвонила папе и, шмыгая носом, обрисовала случившееся. Он попытался приободрить меня. Ведь мы оба знаем, что мой текст уж точно не абсолютно провальный. И те, кто его уже успел прочитать, тоже так считают: например, мой учитель, опытный человек. Уж он-то не стал бы мне врать. А вот цели этого редактора неизвестны. Действительно, почему было не написать, зачем эта встреча, неужели он не понимал, что́ будет значить для дебютанта письмо, которое он написал? Конечно, знал. Может, это была такая стресс-проверка?

– Знаешь, как спартанцев испытывали? – спросил папа. – Им кидали