Необитаемая - Татьяна Млынчик

под ноги змею, и если воин отпрыгивал, это значило, что он никуда не годится, он испугался. А вот если он краснел от злости – значит, будет драться. Ты вот сейчас как, испугалась или от злости покраснела? Он тебя так испытывал.

– Как можно испытывать человека, который год писал роман? – не унималась я.

…Вечером мы с Костей бродили по набережной Фонтанки. Я продолжала лить слёзы.

– Значит, где-то недоработала, – говорил Костя. – Знаешь, как говорится, выигрывать надо так, чтобы ни у одного судьи не было возможности придраться. А если спорно, то победу всегда смогут отсудить, отобрать…

– Мой текст – не драка в ринге. Тут не сосчитать количество ударов, в литературе нет объективных параметров, как ты не понимаешь? Или я действительно написала такой херовый текст, а никто из прочитавших не решился мне сказать…

– Брось. Просто критерии этого редактора не дали тебе пройти дальше по очкам. И всё. Надо искать другого, того, кто заинтересуется текстом. Работать дальше.

– Сколько можно работать?

– Значит, этого не достаточно. Если честно, я бы его отмудохал только за то, что он привел тебя в такое состояние накануне переноса.

– Да ладно тебе, я сама туда пошла, я сама предложила этот день. Потому что была уверена…

– Ты же не готова переписывать текст, как он сказал?

– То, что он предложил, убьет мой замысел.

– Пойдём домой, завтра важный день, – Костя обнял меня, и мы пошли прочь от набережной.

Глава 9

Десять причин

Что ж, не вышло писательницы, выйдет мать, с горечью думала я.

Утром в день переноса, натягивая на себя носки в полоску (на форумах писали, что полосатые вещи приносят удачу как рифма двум полоскам на тестах), я продолжала злиться на редактора и крутила в голове обидные слова.

Я испытывала одновременно привязанность, жалость к своему тексту – и что-то вроде стыда за него. А если и правда всё, что я там напридумывала, накрутила, всё, что помогал конструировать мне с сюжетом папа, оказалось фигней? А все эти люди, что давали восторженные отклики, всего-то не хотели меня обижать? Но, когда я перечитывала роман, тот или иной эпизод, текст мне нравился. Можно, конечно, было, вооружившись теорией, начать проверять всё написанное, призвать на помощь Лотмана, отца Павла Флоренского, Шкловского и других, раз за разом лопатить рукопись… Но что это тогда будет, если не бездушная конструкция, мертвечина?

Я не могла понять, что думать, какую стратегию избрать, как расценивать произошедшее: как инициацию, что предложил мне папа, как недобранную по очкам победу, что предложил Костя, как сеанс самоутверждения злобного больного ублюдка, которого надо послать, – или как-то еще? Уверить себя в том, что мой роман замечателен, было бы слишком самонадеянно. А еще – больно, с учетом его туманной судьбы. Разгромить себя и утвердиться в том, что я бездарна, и все мои усилия ни к чему не приведут, было страшно. Я застряла. Знала одно: я вложила в этот текст много старания, и когда возвращалась к нему, ощущала, что, наткнись я на такую книгу, сама с удовольствием прочитала бы.

Превратить поток моих эмоций в какое-либо мнение у меня не было времени: мы притащились в клинику.

– Кстати, мне никто не позвонил и не сказал, сколько у нас эмбрионов, – спохватилась я.

За этой канителью с романом я совсем забыла о результатах оплодотворения.

– Вам всё скажут, – отрезала администратор.

Вскоре за мной пришли и отвели в ту же палату, где я валялась после пункции. Я посмотрела на дерево за окном как на старого друга.

В палату вошла моя врач и положила на тумбочку передо мной бумагу с напечатанным заявлением на перенос:

– Итак, у нас с вами два эмбриона. Надо сейчас решить и вписать сюда, сколько будем переносить.

Я молчала. Во-первых, мне хотелось с кем-то посоветоваться, во-вторых, я не знала, хорошо это или плохо, какие это эмбрионы и прочее.

– Советую подсаживать обоих. Так шансы будут выше. Даже если один не приживется, он даст сил второму.

– Хорошо, – отозвалась я. – Двоих так двоих.

Думать о том, что́ я буду делать, если родятся сразу два ребенка, я не хотела. Но разве не об этом я помышляла когда-то, в безоблачные времена, когда полагала, что забеременею сразу после замужества? Выполнить программу разом…

Я подписала бумагу.

– Теперь переодевайтесь, за вами придут.

Я посмотрела на себя в зеркало. Последний раз вижу себя небеременной – ведь технически, после возвращения в палату, я буду нести в своей матке сразу двух будущих детей!

По темному коридору я шла в операционную. Наркоза на этот раз не предполагалось – перенос, по их словам, был почти безболезненным. Я забралась в гинекологическое кресло. За время всех этих процедур я почти перестала стесняться. Медсестра подошла, нажала на кнопку, и кресло поползло вверх, пыхтя, как паровоз. Я оказалась высоко, почти на уровне глаз врача, которая тоже уже вошла в операционную. Она принялась ставить в меня специальное зеркало. Было немного больно.

– Расслабься. Потерпи. Расскажи нам что-нибудь. Что вчера делала?

Я усмехнулась:

– Честно? Ходила на встречу с издателем, чтобы обсудить свой роман.

– О, писательница? – оживилась медсестра.

– Я пошла на встречу, надеясь, что он возьмет мою рукопись для издания. А он ее разгромил.

– Ничего себе! – врач с медсестрой продолжали орудовать внизу, пока я говорила всё это, глядя в потолок:

– Сказал, что не будет издавать ее, чтобы меня не позорить. Поэтому надеюсь, мне повезет хотя бы тут.

– И мы надеемся, – подхватила врач и крикнула в сторону: – У нас всё готово!

После ее слов в окошке появилась фигура женщины в шапочке и маске. Она распахнула окошко и сказала, обратившись ко мне:

– Назовите себя.

Я назвала. Она повторила мое имя и добавила:

– Два эмбриона.

Женщина достала шприц, с конца которого свисала длинная трубка, осторожно передала конструкцию врачихе. Та приняла и стала возиться внизу. Я ощутила какие-то прикосновения.

– Терпи. Осталось немного.

Я смотрела в потолок. Вот он, момент соединения со своим потомством. У обычных людей он проходит незаметно. У всех, но не у меня. Наконец, врач убрала зеркало.

– Вот и всё. Сейчас опущу кресло и можно вставать.

– А лежать не надо?

– Можно полежать в палате минут двадцать, но это на ваше усмотрение. Никто не выпадет.

Я аккуратно опустила ноги на холодный пол. Пошла в палату, не спеша переоделась. Снова посмотрела в зеркало. Теперь со мной эмбрионы. Наверное, нельзя больше психовать, курить и метаться из-за романа. Надо на время