Прощай, Анна К. - Лера Манович

Вязов перекинул галстук через перекладину и попробовал на крепость. Галстук был советского изготовления, из натурального шелка и выдержал бы двух Вязовых.

«Приедут за шкафом, – подумал Вязов. – А тут я висю и воняю. Картина маслом».

Он вспомнил подобную сцену из какого-то сценария: обиженный муж вешается на перекладине гардероба. И как он, тогда еще молодой и бойкий режиссер, разнес в пух и прах этого сценариста, обвинив в дурном вкусе и отсутствии фантазии. «Зачем выбирать самые примитивные варианты, – отчитывал он сценариста. – Включайте фантазию, думайте, ищите менее пошлые выходы».

Вязов достал из шкафа костюм и примерил. Костюм болтался, но сидел неплохо. И галстук винтажный, снова можно носить. Вязов завязал галстук. Надо же, столько лет не завязывал – а руки помнят. Руки помнили и галстук, и жесткую кинопленку, которую он просматривал на свет, и мягкую Ленкину ладонь, которую он мял, как маленький, в такси, а Ленка его гладила и баюкала и говорила: «Это гениальный фильм. Они просто завидуют».

Зачем ей тогда было врать? Кстати. Сегодня он еще не смотрел почту. Может, по тем двум заявкам ответили. Да и не факт, что Ленка ушла совсем. Вон в шкафу почти всё на месте. Кому она нужна, корова старая. Помыкается и вернется.

Вязов вспомнил про вторую половинку курицы и, захлопнув шкаф, пошел на кухню.

2

Вязов проснулся в сумерках. Окна дома напротив уже мутно светились в серой взвеси ноябрьского вечера. Уверенный, что Ленка дома, он прислушался. Было неприятно тихо, только лифт гулко елозил за стеной, развозя жильцов по их бетонным ячейкам. Вязов представил дом в разрезе. Себя, лежащего на кровати, и лифт с людьми, то возносящийся вверх, то спускающийся ниже той плоскости, в которой пребывал он, Вязов. Пассажиры лифта в его воображении выглядели как персонажи Босха.

Вязов и раньше часто вот так просыпался в сумерках. Но почти сразу приходила жена, шуршала в коридоре, потом на кухне. Заглядывала к нему. Говорила что-то ироничное, но не злое. Потом звала ужинать.

«Не может же человек работать две ночные смены подряд, – думал Вязов. – Не война же». Он поискал в изголовье телефон, чтоб позвонить.

Телефон оказался разряжен.

Вязов сел и сунул ноги в тапки. Один тапок был неприятно влажным, и Вязов вспомнил утро.

Застывшие кружки жира неаппетитно плавали на поверхности бульона. Стоило бы сходить в магазин, но Вязову не хотелось видеть людей. Разве что Ленку. Он к ней так привык, что она была вроде и не человек, а часть его бытия.

Теперь она где-то болталась, собираясь стать частью бытия чужого.

Вязов поставил чайник на огонь, швырнул тапок в ванну и включил воду. Он вспомнил, что у него висит сценарий, который он обещал сам себе дописать еще в прошлом месяце. Потому что какой-то человек заинтересовался им, Вязовым. Но события в сценарии он плохо приладил друг к другу, история не получалась. Только сексуальные сцены были хорошо и небанально прописаны. Вязову они всегда удавались. Может, ему вообще стоило пойти в порноиндустрию. Там нормально. Но операторы говно.

Чайник закипал со свистом уходящего поезда.

Голая Ленка зачем-то всплыла перед глазами Вязова. Полная, доверчивая. Стояла и улыбалась. Ни разу ему не пришло в голову снять ее хотя бы в эпизоде. Были другие – поджарые, темпераментные, жгучие. А Ленке хватало деликатности не лезть и не просить. А ведь она артистичная. Звонкая женщина. Вязову нравилось ее смешить. Спал он с теми, другими – темпераментными, жгучими. А с Ленкой они смеялись. Она улавливала его юмор с половины реплики. Они могли часами ржать как сумасшедшие. Потом перестали.

Почему? Он перестал быть остроумным? Был ли он остроумным? Не выдавал ли за смешное ту пульсирующую злость, которая всегда жила в нем, то поднимаясь на поверхность, то уходя глубоко внутрь. Эта злость была хороша в постели, выдавая себя за страсть. Теперь эта злость съела Вязова. Съела и выложила из косточек слово «пизда».

Господи, сколько слов сказано за жизнь. На десять фильмов хватило бы. А начинаешь писать-снимать – молчание. Пустота. Вот двое плывут в лодке, молчат. Снимаешь их, снимаешь. И вроде длиннота ужасная, а хочется еще. Чтоб еще вот так плыли и молчали и смотрели. Это была как раз одна из тех сцен в последнем фильме, которую долго высмеивали критики. Тоже мне. Ценители. Не всякой жизни хватит на пятнадцать минут такой вот лодки с молчанием.

Вязов пресек внутренний монолог, хватанул чая и обжег рот. За дверью послышалось шевеление, шорох пакетов. Стукнув дверью, сосед вошел в свою квартиру.

Вода шумела. Ванна наполнилась, а тапок плавал сверху, не желая тонуть. Он покачивался, как отважный корабль на бурлящих волнах. Вязов выключил воду, присел на корточки, толкнул тапок. Он поплыл, оставляя по бокам волны. Потом уткнулся в блестящую белую стену. Вязов развернул его и толкнул снова. Тапок поплыл. От воды шел пар. Было тепло и сонно. Вязов встал, переступил бортик ванной и лег в воду, положив «корабль» себе на грудь.

«Наверное, я долбанулся», – подумал Вязов, засыпая с детским облегчением.

Он был уверен, что потом его растолкают и скажут, что всё. Что неправильный отросток удалили и что он теперь, как все. Хороший, здоровый мальчик. И впереди у него большая и счастливая жизнь.

Электричество

Хрен его знает, зачем Виталик это сказал. Покачнулся, уцепившись за дверной косяк, обернулся своей глупой рожей. Всегда удивлялся, что в нем девушки находят. Лицо слюнтяя, губы бантиком. Борода даже не растет. Короче, он обернулся и говорит:

– Никогда не поздно принять ванну с феном.

И попер. Я слышал, как на лестнице он охнул, падая. Меня тоже шатало. Я долго пытался закрыть дверь. Старый замок высунул свой долбаный ржавый язык и не давал двери закрыться. Мне надоело, я притянул дверь и закрылся на цепочку. Как будто кто-то из моей квартиры подглядывает за происходящим на лестнице.

Вернулся в комнату. На экране компьютера по-прежнему красовалась ее фотография. Я кликнул, но фотография не закрылась. Компьютер завис. Я подошел к загаженному столу. Водка кончилась. Остался томатный сок. Я налил стакан. Глядя на экран, выпил. Утер кровавые губы.

Чертов Виталик. Он как пиявка. Почувствует, где самое больное, и присосется. Мать терпеть его не могла. «Он тебя когда-нибудь угробит», – говорила она.

Как-то в детстве Виталик придумал бегать по крышам электричек. Бегал почему-то я, а