Прощай, Анна К. - Лера Манович

Зажгла газ, сварила кофе. Поставив на поднос чашку с кофе и блюдце с персиками, отнесла все в комнату и поставила на столик рядом с креслом. Покрутила ручку радио. Тихая фортепианная музыка наполнила комнату.

Анна Петровна развернула кресло так, чтоб был виден желтый клен в окне, села, поднесла к губам чашечку с кофе. В дверь позвонили. Все еще с умиротворенным выражением на лице Анна Петровна открыла дверь. На пороге стоял толстый мужичок в джинсах, плотно облегающих короткие мускулистые ноги.

Анна Петровна ласково улыбнулась мужичку. В ответ он то ли улыбнулся, то ли оскалился и сказал:

– Ну что? Сколько тебя еще предупреждать?

– Что?

– Опять, блядь, потолок нам залила!

Анна Петровна, изменившись в лице, беспомощно развела руками.

Мужичок беспардонно потеснил ее, вошел в квартиру и, поморщившись от спертого воздуха, устремился на кухню. Опустился на корточки, поводил рукой под холодильником.

– Вот! – показал он мокрые пальцы. – Холодильник у тебя течет! Ну сколько можно, а? Тряпку дай!

– Господи, – сказала Анна Петровна, как же это?

Она послушно и торопливо пошла в ванную, вернулась с тряпкой. Мужичок брезгливо взял тряпку и носком ботинка затолкал ее под холодильник, дважды пнув дверцу и оставив на ней черный след.

– Учти, это последнее предупреждение! – сказал он. – В следующий раз за ремонт будешь платить!

Опять поморщился, проходя по коридору, и вышел, не закрыв за собой дверь.

Анна Петровна закрыла дверь. Вернулась в комнату, села в кресло и уставилась в пространство перед собой. По радио играла «Лунная соната» Бетховена. Из окна был виден желтый клен и кусок неба. Анна Петровна сидела как неживая. Лицо ее покраснело, контрастируя с белоснежными волосами на лбу. Потом она будто бы очнулась, повернулась к столику с кофе, но руки ее дрожали так, что она подержала и поставила чашку с блюдцем назад. Беспомощным взглядом обвела комнату. На истертом, давно не чищенном ковре стоял дисковый телефон с трубкой, подмотанной изолентой. Анна Петровна долго и напряженно смотрела на телефонный аппарат, будто ждала, что он вот-вот зазвонит. Потом пошарила в кармане кофты, достала очки, какую-то бумажку и, надев очки, принялась медленно, поглядывая в бумажку, набирать номер.

В маленькой, заурядно обставленной американской квартире звонил телефон. Неопрятная женщина в клетчатой рубашке быстро прошла через комнату, раздраженно крикнув по-английски:

– Некому подойти, да?

Вытерев об себя мокрые руки, взяла трубку:

– Hello! What?.. А, мам, это ты, – перешла она на русский, – что случилось? Ох, ну слава богу, а то я уж подумала…

– Оленька, милая, ты не беспокойся, – говорила торопливо Анна Петровна, – все есть, конечно… вот сижу, персики ем, пью кофе, да… Да… Да что ты… И люди, люди кругом просто удивительные… добрые. Всюду меня как родную встречают… столько тепла… Да, все хорошо. Я просто так тебе позвонила, захотелось голос услышать… Не надо прилетать, что ты! Это сколько ж билет в одну сторону стоит! Лучше тогда на Новый год, да… я хоть Майкла вашего посмотрю, а то ведь и не видела…

– … И я тебя целую, – сказала Ольга и положила трубку. Постояла, глядя в окно. В пустом квадратном дворе с выжженной землей стоял баскетбольный щит и росло несколько подстриженных кустов. На соседнем участке жужжал газонокосилкой сосед – низенький китаец в бейсболке, с толстой и как будто презрительно выпяченной нижней губой.

– Who are you talking to?[7] – донесся из соседней комнаты мужской голос.

– My mother called[8].

Последовала пауза. Потом мужчина спросил:

– How is she?[9]

– Она? Прекрасно, – ответила Ольга по-русски, – у них там золотая осень. Господи, как я люблю золотую осень! Ест персики, пьет кофе… У нее все как обычно. Тут все сердце за нее изболелось, а она… Просто удивительная женщина… Всегда умела красиво жить…

– What are you saying? – спросил мужской голос. – I don't understand[10].

– What are you doing, you damn asshole?![11] – закричала вдруг Ольга, взглянув на маленького пухлого мальчика, который высыпал из пакетика чипсы на ковер и аккуратно ровнял кучку. Она подхватила мальчугана за локоть и втащила на диван, сильно вывернув ему руку. Мальчик оглушительно завопил.

– Shut up![12] – выкрикнула Ольга как оберфюрер, выкатила на середину комнаты пылесос и, включив его, с остервенелой ненавистью стала возить щеткой по ворсистому ковру.

Влажная Валя

– Надо, чтоб все влажно было, все-все было влажно, – говорит Валя и давит и давит из тюбика крем на большую ладонь. – Женщина влажной должна быть, мужчина – сухим и стойким.

Вале то ли тридцать, то ли пятьдесят. Кто их, толстых несчастных баб, разберет.

«Невская косметика», девятнадцать рублей тюбик. Валя берет по десять штук и мажет все свое большое розовое тело, каждую складку. «Морковный крем» пахнет травой и яблоками, хорошо пахнет. Старая мать заглядывает в комнату, испуганно захлопывает дверь. Валя одевается, выкладывает еду из сковородки в контейнер и идет в общежитие к Марату.

Марат сидит на кровати, расставив голые жилистые ноги. С работы только. Устал. Валя ставит на табурет контейнер, снимает пластиковую крышку. Марат быстро ест. Поев, вытирает рукой блестящие от жира губы и следит кошачьим взглядом, как Валя смахивает крошки с табурета. Подловив момент, валит ее на свою узкую гастарбайтерскую кровать.

Марат никогда не раздевает Валю. Он не знает, какое у нее розовое тело и как она пахнет яблоками. Он просто задирает платье. Марату нравится смазанный машинный ход его толстого короткого пальца с грязным ногтем. Марат работает в автосервисе и знает толк в здоровых механизмах. Его собственный механизм от плохой жизни работает плохо, но руки золотые. Валя кричит от радости, Марат улыбается крепкими зубами с зелеными крапинками укропа. Опускает юбку. Включает телевизор.

Валя моет с мылом пустые контейнеры и идет домой.

На улице пахнет весной. Скоро-скоро расцветут бумажные цветы и наступит Пасха. И Валя, смазав каждый сантиметр своего розового тела, пойдет и обмахнет оградку могилы, где с памятника глядит из овала веселый малый с белокурым чубом, ее жених. Местный выпивоха и дурень, он, попав в афганский плен, отказался снять крестик, к которому и не относился никогда серьезно, носил как погремушку, что мать в детстве на шею повесила. А тут взял, дурень, и принял за погремушку мученическую смерть.

И не знает Валя теперь, живой он в Царствии Небесном или мертвый, кто его, дурня, разберет. Но несет сюда и куличи, и пестрые яйца, и себя, пахнущую яблоками. Стоит и смотрит на