Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

отдавая должное. Если в течение одной недели бурные аплодисменты срывали дюжий Отелло и громогласный Гамлет, то на неделе следующей зрители с замиранием сердец наблюдали кульбиты семейства акробатов, или рвались увидеть мистера Реджинальда Монтморенси и прославленную кобылу Черную Бесс в феерической драме «Дик Турпин»[33], или мгновенно расхватывали билеты на синьора Полони с его полосатой зеброй из прерий.

У низенькой ограды, аккурат напротив служебного входа в Театр ее величества, сидел, развалившись и задумчиво покуривая трубку, болезненно-бледный мужчина. Подбородок его был выбрит до синевы, волосы подстрижены бобриком, взгляд отдыхал на желтом поле огромной афиши. Вокруг него теснились прихлебатели: все, как один, тоже с трубками, синюшными подбородками и короткими стрижками, они представляли собой некрупных светил театрального небосклона, постоянный состав местной труппы, ныне чуточку отодвинутый в тень дрессированными львами. В период гастролей прославленного укротителя этим персонажам надлежало ежевечерне играть «закусочный» водевильчик, хотя публика в ожидании «главного блюда» – львиного шоу – проявляла нетерпение, а порой и насмехалась над актерами.

– Уж это их наверняка проймет, – выдал герр Прусиновски после паузы (для иностранца он превосходно говорил по-английски, хотя почему-то не усвоил лексикона аристократических и эстетских кругов). – Микадо – тот прямо в яблочко, а?

– Первый класс, – согласился мистер де ла Зуш, статист. – А микадо твой – он, поди, славный парень?

Герр Прусиновски воззрился на вопрошавшего, и в его задумчивых глазах появилась спокойная насмешливость.

– Ты вроде не юнец зеленый – неужто воображаешь, будто я с микадо встречался? – отчеканил герр, выколачивая трубку. – Я в этой самой Японии отродясь не бывал. Из всего японского только о японских свечах слыхивал. А микадо – он, брат, лишние вопросы живо отметает. Попробуй-ка кто-нибудь усомнись на его счет! То же самое хан Тартарии. Эта пара – хан и микадо – у меня всегда идет для заключительного представления. С королевой вообще все законно. Я раз выступал перед дворцовыми слугами, так мне сам личный ее величества писарь целых пять фунтов отвалил. Вот это я понимаю – непосредственное покровительство.

– Тебя, поди, нынче овации ждут, дружище, – фальцетом вставил мистер Тиддикинс, комедийный актер, человечек малого роста.

– Еще бы, Тиддикинс. А если сборы перевалят за восемь десятков, я всю компанию ужином угощу.

Послышались жидкие хлопки.

– Горячим или холодным? – уточнил мистер де ла Зуш.

– Горячим, – ответил укротитель. – Холодная курица? Ветчина? Слоечки, булочки да прочая дребедень? Сами их ешьте. А я на разогрев велю подать говяжью вырезку, а под занавес – жирного гуся. На сцене пирог с телятиной, в кулисах копченые стейки, в массовке целая гора овощей – таких, знаете, с дымком, – да еще стилтон со слезой, а декорации – миска салата. Ну и шампанского будет – хоть залейся, и бренди с водой, конечно, чтоб это все добро в желудках улеглось. Вот чем я вас попотчую, друзья, вот какой пир закачу во «Льве и ягненке», если только нынче перевалит за восемь десятков при половинной цене за ложи.

На сей раз аплодировали с большим энтузиазмом.

– А что я всегда говорил? Что ты, Билл, отличный, компанейский парень! – подытожил мистер Тиддикинс. – Говорил, говорю и еще повторю.

Тут следует заметить, что мистер Тиддикинс, обращаясь к знаменитому Рудольфу, использовал ласковое прозвище Билл исключительно на правах друга.

– Надо же, как публика любит этих бестий! – протянул мистер де ла Зуш, словно обмозговывал для себя возможность податься в укротители. – Ты, Прусиновски, здесь третий сезон выступаешь, а твое шоу еще не приелось. Валом валит народ; поневоле заподозришь, что людям за удовольствие глядеть, как бедный артист жизнью рискует каждый божий вечер.

– Нечего и подозревать – все так, – ответил герр Прусиновски. – Если б я не рисковал, если бы на арене тишь да гладь была – кому бы сдались мои львы?

– Неужто тебе страх неведом? – спросил статист. – Только не подумай: я знаю, что ты храбрец, что со львами управляешься, как с тройкой полосатых котов, ну а все же? Бывает ведь, что и у самых отважных нервы сдают. Скажи, Прусиновски, случалось тебе передрейфить, а?

– Один раз было, – проговорил укротитель. – Я тогда решил, что мне конец.

Он вдруг сделался хмур и даже мрачен – так подействовали на него воспоминания, пробужденные вопросом статиста.

– Один только раз, – повторил Прусиновски, – и дай-то Господь, чтоб оно больше не повторилось! Ведь когда наш брат укротитель струхнет, тут ему впору и с самой жизнью прощаться.

– Да как же такое вышло, друг? – спросил мистер Тиддикинс.

Герр Прусиновски, набивавший трубку, прекратил процесс. Было четыре часа пополудни, город плавился в июльском зное, репетиция закончилась, слуги ее величества, сиречь труппа одноименного театра, уже пообедали, каждый у себя на квартире, и до чая заняться им было абсолютно нечем, ибо актер такого пошиба, как правило, питает стойкое отвращение к семейному очагу.

– А вот как, – начал укротитель, но тут же взял паузу, чтобы после этой прелюдии в три слова сделать несколько затяжек впрок. – Пять лет назад я гастролировал в Манчестере; вечер был заключительный – мой бенефис, вот как нынче.

Последовала новая пауза, заполненная еще рядом затяжек.

– Гастроли мои шли как по маслу; не припомню, чтобы когда еще на таком кураже выступал. Монет полны карманы – билеты продавались на ура; в бельэтаже ни местечка свободного.

Я между репетициями домой забегал, деньги жене отдать – а квартиру мы тогда наняли возле самых трущоб. Вот прихожу, а жена и говорит: «Послушай, Билл, ты словно зачарованный сейчас, и мне это не по сердцу. Была у меня подруга-шотландка, так вот она бы тут живо усмотрела дурное знаменье. Не к добру это, Билл». – «Ах ты глупышечка моя, – говорю я в ответ. – Если и есть тут знамение, так лишь одно: что будет нынче в зале яблоку негде упасть! Даже ты уголка себе не сыщешь, если надумаешь на меня поглядеть». Она редкая женщина, моя хозяйка – всегда ходит на представление.

Мистер де ла Зуш и мистер Тиддикинс, каждый своим «угу», подтвердили, что им известна сия подробность семейной жизни герра Прусиновски. А он еще с минуту курил, и лишь затем продолжил рассказ.

– Тогда жена и говорит: «Есть ведь семейная ложа! Там места полно, рядом суфлерская будка, и редко когда эту ложу выкупают, вот разве приедет итальянская опера или Чарлз Мэтьюс[34], или еще кто из ряда вон выходящий». А я ей отвечаю, этак посмеиваясь: «Нет, душенька, ложа занята». – «Как! Неужто выкупили?» – «Не далее как нынче утром, за три фунта три шиллинга, из них тридцать шесть пенсов наши с тобой».