Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

приятной казалась зрителям райка. Браун, престарелый и немощный зверь, зевнул и потянулся, словно потревоженный во время послеобеденного сна. Джонс, по натуре игривый, дернул хвостом и прихлопнул мнимую муху. Робинсон же устремил взгляд на зрителей, словно и вправду понимал, по какой причине и кому они аплодируют, и ценил их одобрение.

Темп мелодии ускорился, вот она уже превратилась в бравурный марш, и тогда-то, под оглушительный пассаж, в коем были задействованы все оркестранты, на сцену вышел сам укротитель – широкоплечий, мускулистый, неотразимый в трико телесного цвета, подпоясанный алым кушаком, в леопардовой шкуре внакидку.

В кушаке был спрятан надежный шеффилдский нож, однако по виду герра Прусиновски никто бы не догадался, что укротитель вооружен.

Принимали его, как никогда прежде. Без малого пять минут он раскланивался и шевелил губами, словно в переизбытке чувств, и лишь потом смог начать представление. Ощупывая взглядом зрительный зал и ведя в уме подсчет заполненных мест, герр Прусиновски внезапно замер: его глаза остановились на конкретном кресле во втором ряду партера.

Тут надобно сказать несколько слов о первых рядах партера в Театре ее величества города Спиндлкума. Ни театр, ни город не назовешь аристократическими, потому-то, если место не забронировал сам мэр или некая особа, которой покровительствуют масоны, первые ряды партера не заняты, и напрасно покрывается пылью красная обивка кресел. Нынче же Прусиновски увидел трех зрителей. С одного края, рядышком, сидели две увядшие пожилые дамы в манто, а по центру, на том месте, откуда сцена просматривается буквально до дюйма, обнаружился мужчина зрелых лет, с лицом мертвенно-бледным, со светло-серыми глазами навыкате, с жидкими и гладкими рыжеватыми волосами и в безупречном фраке.

Его поза говорила о напряженном внимании: руки он положил на спинку впереди стоявшего кресла, а взгляд вперил в укротителя. При виде этого человека Рудольф Прусиновски на миг окаменел. Именно о нем рассказывал он сегодня своим приятелям. Чело укротителя покрыла испарина, однако он топнул ногой, сердясь на самого себя за глупый страх, пробормотал проклятие и занялся львами: выстроив зверей вплотную друг к другу, вспрыгнул им на спины и объехал сцену; украсив всех троих гирляндами бумажных роз, принудил проделать некие движения под танцевальный мотив (на афишах этот номер был заявлен как кадриль); продемонстрировал еще несколько трюков. Рыжеволосый из партера не дыша следил за каждым движением львов; за все время выступления он не поменял позы ни на волос, ни на долю секунды не отвлек взора от сцены.

Наконец настал черед гвоздю программы. Браун и Джонс отошли на второй план, а укротитель занялся Робинсоном (к слову, на афишах Робинсон фигурировал как «лев Молох, пожалованный Рудольфу Прусиновски владыкой Пенджаба). В финале этого номера укротитель раздвинул львиные челюсти и сунул голову в жаркую алую пасть.

Даром что в театр принесло каналью рыжего, даром что герр Прусиновски пережил приступ смертельного ужаса, само представление шло довольно гладко. Робинсон, он же Молох, сдерживал свой крутой нрав: позволив раздвинуть ему челюсти до предела, целых шесть секунд терпел человеческую голову на мокрой подушке своего языка, – так что занавес опустили под оглушительные аплодисменты. Однако бенефициант не спешил на поклон. Суфлер обнаружил его за кулисами – прислонившегося к стене, с губами белыми как мел.

– Видел ты когда-нибудь, как мужчину со страха трясет? – проговорил укротитель, причем голос его дрожал до такой степени, что слов было почти не разобрать. – Вот на меня погляди.

И впрямь его трясло и колотило, будто он был сражен лихорадкой.

– Экая беда! Что случилось, приятель? – спросил суфлер, больше заботясь о дружелюбности тона, нежели об изысканности выражения мысли. – Тебя там вызывают – зал как с ума свихнулся. Давай-ка выходи кланяться.

– Сейчас, вот только в руки себя возьму. Я своими обязанностями пренебрегать не привык, просто передрейфил: не чаял нынче живым остаться.

– Как же так? Звери вроде спокойны были.

– Да, кроткие, что ягнята, зато тип из партера – мой злой гений. Никогда раньше я не верил в приметы и все такое прочее – в привидения, например, – но этот, рыжий, запал мне в душу. Он только и ждет, чтоб меня лев загрыз, и, чую, дождется-таки!

– Скажи мне кто-нибудь такое про тебя, Прусиновски, – заговорил суфлер, – я бы нипочем не поверил. Всегда считал тебя здравомыслящим парнем.

Тем не менее суфлеру сделалось не по себе, ибо душа человеческая распахнута для неприятных ощущений подобного сорта.

– Идем, старина, – сказал он укротителю. – Они теряют терпение. – (Имелись в виду зрители, ибо зал ревел, требуя на сцену своего фаворита.) – Давай же. Тебе надо перед ними появиться.

Прусиновски отер влажный лоб, встряхнулся.

– Ты прав, – сказал он и последовал за суфлером.

Специально для него суфлер приподнял с одного боку тяжелый занавес, и Прусиновски выбрался на сцену, отвесил механический поклон и двинулся над оркестровой ямой, чтобы после еще нескольких поклонов скрыться в противоположной кулисе. Он шел, неотрывно глядя в партер. Рыжего там не было.

«Негодяй! – мысленно воскликнул укротитель. – Только бы не сбежал, пока я переодеваюсь, только бы мне перехватить его! Уж я бы дознался, кто он таков и что у него на уме».

Переодевание шло в великой спешке: Прусиновски буквально сорвал с себя облегающее трико, живо влез в обычный костюм и оказался у входа в суфлерскую будку прежде, чем подняли занавес ради финального водевиля. Прусиновски успел прощупать глазами партер: надеялся, что его злой гений вернулся на свое место. Кресло по центру второго ряда пустовало. Лишь две увядшие дамы обмахивались носовыми платочками в ожидании заезженного, глупейшего из водевилей.

Герр Прусиновски бросился к главному входу – вдруг рыжий там? Напротив театра размещалась таверна, где зрители (даже из партера и лож) любили освежиться бренди с содовой. Прождав на крыльце безо всякого толку, укротитель пересек мостовую и вступил в людный обеденный зал. Увы: рыжего не было и в зале.

Пока Прусиновски тщетно искал его глазами, на плечо ему легла дружеская ладонь.

– За восемь десятков уж точно перевалило, мальчик мой, – произнес голос де ла Зуша, чья щека еще по-юношески алела вермильоном, а верхняя губа шевелилась с трудом вследствие остатков клея, коим к ней совсем недавно крепились усы из конского волоса. – Почти до девяти дошло – так мне Тиддикинс сказал, – а уж он зрителей да выручку считать умеет не хуже любого из наших. Ты, поди, доволен?

– Да, старина, спасибо, – рассеянно ответил укротитель. – Думаю, сборы и впрямь недурны.

– Думает он! Тут и думать нечего. Пока мы «Мельника» давали, амфитеатр потные лбы отирал. Ну и пекло же нынче было