Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

узкому вытянутому зеркалу над каминной полкой, в ее лице были разом и горесть, и презрение. Красота, сводящая с ума весь город, говорите вы? А что, интересно, скажет ей это тусклое зеркало? И зеркало явило худенькое бледненькое личико, изможденное вечерними нагрузками и тяжким бременем; вот и тени уже легли под глазами. Но сами глаза! В холодном дневном свете они казались слишком темными, слишком большими и слишком яркими для этого личика, но по вечерам, в театре, среди огней, когда впалые щеки оживляла толика румян, в них горел истинный гений, и не бывало еще на земле глаз столь же сияющих и столь же глубоко заглядывающих в душу человеческую. По крайней мере, так знатоки, и в их числе Хорас Уолпол[42], судили о миссис Барбаре Стовелл, последней приме театра «Ковент-Гарден».

Это был лишь второй ее сезон на сих прославленных подмостках; ее красота и талант еще не прискучили публике, тем более что днем никто не видел миссис Барбару Стовелл. Она не каталась в экипаже по центральным улицам Лондона, не появлялась на модных аукционах, не заинтриговывала своих почитателей на маскарадах в Пантеоне, не пила сыворотку в Сент-Джеймс-парке – словом, нигде не бывала, и ее затворничество дало пищу двум десяткам историй. Но никто не догадывался об его истинной причине, более печальной, чем самые зловещие домыслы в вальяжном потоке лондонских сплетен. Барбара Стовелл сторонилась светской жизни по трем причинам. Во-первых, ее муж, тиран и мерзавец, не оставлял ей ни гроша; во-вторых, ее сердце было разбито; в-третьих, она умирала.

О последней причине было известно только ей. Ни один стетоскоп не прослушал эту страдающую грудь; ни один дородный доктор, при монокле и трости с золотым набалдашником, разъезжавший в экипаже с ливрейным лакеем, не был призван, чтобы на латыни подтвердить: смертельная болезнь прогрессирует. И все же Барбара Стовелл знала, что дни ее сочтены, что на земле ей отпущен краткий век.

Свежесть юности она уже утратила.

Три года назад Барбара, дочь сельского священника, вела жизнь самую что ни на есть спокойную и незаметную – и была ею куда как довольна. Но вот из хартфордширской глуши она, на свою беду, приехала в Лондон к тетушке – шляпной модистке. В теткином доме Барбара и встретила Джека Стовелла, актера. Стовелл играл в «Ковент-Гардене», но больших ролей не получал; это был проходимец с холодным сердцем и прекрасной наружностью, с интеллектуальным лоском того сорта, который сразу завораживает неискушенные умы, и вдобавок, тщеславный сверх меры. Как всякий актер-неудачник, своим единственным врагом он считал импресарио театра и воображал, будто Лондон спит и видит его в роли Ромео, Дугласа[43] и целой плеяды юных героев. Подчиненное положение угнетало его; он утешался вином и азартными играми. К последним Стовелл имел талант, и едва ли в окрестностях Боу-стрит[44] для него нашлись бы конкуренты. При этом он знал, как вести себя в обществе, и считался «приятнейшим человеком». Еще Стовелл, когда требовалось, умел казаться растроганным, профессионально возводил очи го́ре и воспламенял сердца мнимыми благородством и мужественностью.

На этот-то гроб повапленный[45] Барбара истратила свою юную свежесть. Ее выдающаяся красота того типа, который найдешь, скорее, у итальянских мастеров живописи, нежели в английской деревне, произвела на Джека Стовелла большое впечатление. Такая неординарная внешность, подумал он, не останется незамеченной. При такой Джульетте он сам как Ромео не будет освистан. И он полюбил Барбару той любовью, на которую еще было способно его истасканное сердце. Вдобавок он предвидел, что продвинется как актер, женившись на ней. Таким образом, после недолгих уговоров и потока сладчайших речей, нахватанных из сокровищницы британской драматургии, Стовелл низверг преграду, поставленную долгом, и вырвал из рыдающей, пунцовой от стыда девушки согласие на побег с целью венчания. Все было сделано прежде, чем Барбара успела раскаяться в своей минутной уступчивости.

Тетка-шляпница пришла в ярость, ибо считала мистера Стовелла своим воздыхателем; ей хватало ума не рассматривать его в качестве мужа, но она хотела по-прежнему держать его в соискателях. Хартфордширский пастор разбушевался, сообщил дочери, что если первый шаг к вечным мукам сделан ею без отцовского ведома, то остальной путь он, отец, предоставляет ей пройти так же самостоятельно. Мачеха была только рада расширить брешь, и Барбара не питала иллюзий насчет примирения с отцом, которого никто никогда не упрекнул бы в излишке родительской любви.

Она вступила в жизнь в двадцать лет, не имея никого во всем свете, кроме своего мужа, Джека Стовелла. И на первых порах – в тот период, когда романтическая влюбленность застит юной женщине все остальное, – Барбара упивалась тем, что целый мир обожания и надежд заключен для нее в одном-единственном фолианте.

Эта восхитительная, хоть и глупая греза не продлилась и тридцати дней. Прежде чем узкий бледный серп луны, что сиял новобрачным в их первую ночь, сначала округлился, а затем постепенно истаял, Барбара поняла, что связала свою жизнь с пьяницей и игроком, что ее муж от спиртного превращается в жестокое животное, что до нее он делил постель с падшими женщинами и давно не помнит, что такое женская чистота, что он живет только ради потакания своим прихотям, а также что его любовь к ней, Барбаре, недалеко ушла от увлечения продолжительностью в один час.

Джек Стовелл, не теряя времени, обучил жену всему, что сам умел делать на сцене. У Барбары оказался настоящий талант, вдобавок ей нравилось заниматься, и вскоре Стовелл понял, насколько ничтожны его собственные познания. Барбара проникла в самую суть женских образов – тех самых сценических героинь, о которых Стовелл имел лишь поверхностные, традиционные суждения. Пока он пил и понтировал по кабакам, его жена засиживалась допоздна над книгами. Горе, разочарование и отвращение подвигли ее к чтению пьес – они утешали Барбару, помогали забыться, пусть и ненадолго. Казалось, ей сочувствуют все героини трагедий – тоже сплошь несчастные. И Барбара страстно увлеклась искусством актерской игры еще прежде, чем ступила на подмостки.

Джек Стовелл отвез ее к Ричу[46] с целью получить ангажемент. Будь Барбара обыкновенной женщиной, Рич взял бы ее в труппу и положил недельное жалованье – двадцать шиллингов, однако ее исключительная красота потрясла искушенного импресарио. В труппе имелось с полдюжины талантливых актрис, но все они, недавние красавицы, уже несколько увяли. Это юное личико, эти итальянские глазки, пожалуй, привлекут публику, которая в последнее время предпочитала конкурирующий театр.

– Вот что я вам скажу, Стовелл, – заговорил Рич. – Я с радостью дал