Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

– Джентльмены! – возопил Стовелл, утирая сладкую жидкость со своей обескураженной физиономии. – Этот человек пьян, как все вы и сами видите. Мне нанесено тяжкое оскорбление, но благородство мое столь велико, что я не воспользуюсь ситуацией. Уведите поскорее своего приятеля, капитан Монтегю. Спешите, пока он не свалился под стол – конечно, если ноги способны нести его. На сегодня достаточно, наигрались уже.

– Мошенник! Шулер! – закричал сэр Филипп. – Я призываю своего друга в свидетели, что вы вот уже целый час играете краплеными картами. Я видел, как вы подменили колоду.

– Ложь! – взревел Джек.

– Нет, это правда, – возразил Монтегю. – Я следил за вами.

– Богом клянусь, джентльмены, за это я получу сатисфакцию! – воскликнул Джек и на дюйм-другой обнажил шпагу, вложенную в ножны.

– О да, – ответил сэр Филипп. – Притом сей же момент. Я буду рад поглядеть, насколько ловко вы защищаете свою подлую жизнь, – полагаю, так же ловко, как колотите свою жену.

– Святые небеса, так вот это кто! – догадался Джек. – Да ведь этот молодчик каждый божий вечер торчит в ложе, глазами мою жену поедает.

Сэр Филипп метнулся к двери, запер ее и, спрятав ключ в карман, выхватил рапиру и двинулся на Стовелла. Монтегю и остальные пытались разнять дуэлянтов, но сэр Филипп рвался поквитаться со Стовеллом здесь и сейчас, а Стовелл, изрядно перебравший пунша, был готов на все.

Начали с того, что опрокинули стол, но грохот и звон разбитой посуды представляли собой естественное звуковое сопровождение к удовольствиям, предлагаемым таверной, и не встревожили сонного буфетчика.

Пространство, таким образом, было расчищено; два человека стояли друг против друга, и обоих трясло от ярости. Сэр Филипп словно сбросил хмель вместе с меховым рединготом; Джон Стовелл от хмеля озверел.

Он был умелым фехтовальщиком, этот лицедей, но первые выпады, которые он совершил в припадке слепого бешенства, не нанесли противнику вреда. Сэр Филипп легко отразил их: на его губах играла презрительная усмешка, – и Стовелл вовсе потерял разум.

– Пари держу, что ты с моей женой уже сыграл известную пьеску, – процедил он. – Я мог бы и раньше догадаться насчет ее. Слишком она смиренна, слишком хорошую имеет репутацию, чтобы не быть…

Слово, которое Стовелл собирался произнести, так и не сорвалось с его губ, ибо Филипп Хезлмер, предприняв внезапный выпад в терции, пронзил ему левое легкое и заставил умолкнуть навеки.

– Утром, когда я увидел ссадину, оставленную твоим кулаком на челе твоей жены, я поклялся сделать ее вдовой не позднее, чем нынче же ночью, – отчеканил сэр Филипп, в то время как на его глазах актер повалился ничком и ткнулся в песок, которым были посыпаны половицы.

А в дверь уже ломились слуги. Звук, произведенный падением Джека Стовелла, даже их, невозмутимых, вывел из равновесия. Одно дело, когда трещат столы и звенит разбитое стекло: это означает, что счет приятно округлится, – но человеческое тело обрушивается на пол совсем иначе, и тут уж надобно проявить бдительность. Капитан Монтегю распахнул окно, заторопил своего друга – и вот, не без риска сломать если не шею, то руку или ногу, сэр Филипп Хезлмер с максимальной поспешностью спустился, держась за скользкие брусья, прямо на Лонг-Акр, где ночной сторож горланил:

– Четыре утра, дождь как из ведра!

Глава 3

Прощальный вздох

Еще до наступления вечера весь Лондон узнал, что актер Джек Стовелл убит в кабацкой драке. Капитан Монтегю подкупил его приятелей, чтобы хранили благоразумное молчание. Стовелл погиб в честном бою, и незачем полиции вникать в подробности. Таким образом, когда для выяснения обстоятельств явился квартальный, пришлось ему удовольствоваться путаными показаниями свидетелей трагедии: играли, мол, в «фараон» Стовелл и один неизвестный субъект, потом рапиры как выхватят и давай друг в друга тыкать. Стовелл погиб, а чужак сбежал через окно прежде, чем подоспели слуги. Что до самих слуг, они видели, как некий джентльмен, не из завсегдатаев, вошел в таверну – белокурый такой, кудрявый, в темно-зеленом рединготе с отделкой из серого меха, – но как этот джентльмен выходил вон, не заметили. Поэтому чиновник вынес обычное в таких случаях заключение: все были пьяны. Расследование оказалось безрезультатным, что в те времена давало ведущим умам повод открыть полемику в ежедневных газетах, куда посыпались письма с подписями вроде «Fiat Justitia»[51] или «Peckham Rye»[52] – которые, впрочем, ничьего внимания не привлекли, ибо такова уж была эпоха. Если эти послания на что и сгодились бы, то лишь на дополнительный абзац в нетленных эпистолах Хораса Уолпола.

Сэр Филипп отправился к миссис Стовелл, но узнал, что она нездорова и не выходит из спальни. В связи с этим в театре «Ковент-Гарден» произвели замену: было объявлено, что обожаемая прима не появится на сцене ранее, чем через неделю, в связи с семейными обстоятельствами. Сэр Филипп послал возлюбленной свои обычные подношения в виде тепличных фруктов и цветов; деликатность удерживала его на расстоянии, пока в меблированных комнатах находился гроб с телом актера, а молодую вдову угнетали зловещие догадки. Весьма вероятно, что она подозревала сэра Филиппа. Сжалится ли миссис Стовелл над ним, простит ли его, поймет ли, что рапира была им обнажена с целью отомстить за ее же страдания? Сэр Филипп надеялся, что и сжалится, и простит, и поймет. Будущее сулило ему столь многие радости. Главное – перетерпеть, выдержать этот период сомнений и разлуки. Сэра Филиппа совсем не тревожило, что Барбара не покидает свою спальню. Это естественно, думал он: она потрясена смертью мужа, – но скоро почувствует вкус избавления от его тирании, воспрянет, успокоится. А пока сэр Филипп считал часы до выхода миссис Стовелл на сцену.

Настал долгожданный вечер: давали «Герцогиню Мальфи» Джона Уэбстера, трагедию в четырех актах, и в роли герцогини была миссис Стовелл. В те времена публика обожала трагедии – чем мрачнее, тем лучше, – и театр «Ковент-Гарден» сделался этаким просторным склепом, где демонстрировались сцены самоубийства и убийства.

Сэр Филипп уселся в своей ложе прежде, чем заиграли скрипачи. Даром что после временного перерыва должна была появиться любимая актриса (причем с флером вдовы человека, встретившего смерть при загадочных обстоятельствах), в зале пустовало больше половины мест: возможно, из-за прескверной погоды – столицу окутал густой охристый туман, которому удалось даже частично проникнуть в здание театра и зависнуть пеленой над партером и ложами.

Оркестр заиграл увертюру к глюковской опере «Орфей и Эвредика», и сердце Филиппа Хезлмера забилось гулко и часто. Со всепоглощающим нетерпением впился он взором в