Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

– Мне так одиноко! – молвила Барбара, словно извиняясь, когда дала позволение на встречи. – Полчаса в вашем обществе, осознание, что в этом шумном мире кто-то жалеет меня, кому-то есть до меня дело, станет чем-то вроде отдушины.

У нее была причина откликнуться на мольбу сэра Филиппа – причина, которая разбила бы сердце, если бы сделалась известна. Речь о внутренней убежденности в скором конце. Едва ли, думала Барбара, искушение успеет возникнуть в срок, начиная с этого часа и до могилы, ибо каждый день словно уносил ее все дальше от земных забот и дум. Дурное поведение мужа ранило Барбару уже не так больно; его моральный распад – тяжелейшая часть бремени – уже почти не причинял страданий, как если бы она и Джек Стовелл обитали в разных мирах. Сценический успех, некогда пьянивший ее, казался не более чем красочным сном. Иными словами, постепенно слабели узы, которые удерживали эту немощную плоть в связке с земными радостями и муками. Оковы спадали по мере того, как плоть преобразовывалась в прах.

Глава 2

Мститель

Сэр Филипп делом доказал, что достоин доверия Барбары. Он стал приходить к ней в меблированные комнаты – в доходный дом, больше похожий на караван-сарай, где в последние двадцать лет теснились бродячие племена авантюристов – промотавшихся аристократов, и где обшарпанные панели, казалось, выдыхали зловоние бедности. Сэр Филипп приносил своему божеству тепличные цветы и фрукты, а еще еженедельные газеты: напечатанные на тонюсенькой бумаге, они так занимали наших предков. Иногда у сэра Филиппа бывала для Барбары новая книга, и неизменно – последние столичные новости и клубные сплетни о переписке Хораса Уолпола с сэром Хорасом Манном. Сэр Филипп усаживался подле Барбары: она вышивала на круглых пяльцах, он развлекал ее с нежностью, слишком почтительной, чтобы вызвать тревогу. Словом, он делал ее счастливой.

Барбара угасала, но сэр Филипп не замечал перемены и не догадывался, что этот дивный цветок скоро завянет. Он видел свою любовь слишком часто, а распад был слишком неспешен. Вдобавок Барбара обладала красотой эфемерного, бесплотного типа – таким женщинам болезнь придает дополнительное очарование.

Однажды сэр Филипп увидел безобразную ссадину на лбу своей возлюбленной; бедняжка пыталась скрыть ее под темными локонами, но не обманула зорких глаз сэра Филиппа. Он приступил к ней с расспросами. Она сочинила неправдоподобную историю – якобы накануне вечером, по пути из гостиной в спальню, у нее погасла свеча, и в темноте она упала и ударилась об угол комода. Рассказ сопровождался покраснением щек и постоянными запинками.

– Барбара, вы вводите меня в заблуждение! – вскричал сэр Филипп. – Эту отметину оставил мужской кулак. Вы ни дня более не проживете с этим мерзавцем.

Тут-то и последовали страстные излияния, потрясшие душу Барбары, ибо ей была предложена жизнь в другой стране – сладкая беззаботная жизнь; затем развод, затем новое замужество, честь и положение.

– Но прежде – бесчестье, – молвила Барбара. – Может ли тропа позора привести к чести? Нет, сэр Филипп, я не совершу дурного, даже если из него родится благо.

Никакие красноречивые доводы не смогли поколебать ее решимости. Она была тверда, как Бас-Рок[49]; сэр Филипп яростен, как морской прибой. Наконец, он ее оставил, пылая негодованием, направленным на мужа-тирана.

– Господь да сохранит вас и утешит, – сказал он на прощание. – Я не увижусь с вами, пока вы не будете свободны.

Барбара встревожилась; снова и снова повторяла она про себя эту фразу. Неужели сэр Филипп намекал на отмщение? И должна ли она предупредить мужа?

Пути сэра Филиппа Хезлмера и Джона Стовелла еще не пересекались, ибо вероятность обнаружить последнего в его меблированных комнатах – против прочих мест – была ничтожна, но теперь сэра Филиппа охватило желание познакомиться с мистером Стовеллом или, по крайней мере, сойтись с ним лицом к лицу там, где он чаще всего проводил время. Адреса притонов не были тайной. Стовелл, заядлый картежник и пьяница, давно облюбовал таверну с дурной репутацией в тесном дворике за пределами улицы Лонг-Акр. В заведении этом только тем и занимались, что играли да пили, и нередко дружеская пирушка заканчивалась кровопролитием. Вот туда-то в декабрьскую полночь (одну из тех, когда мостовые сыры и грязны после оттепели, а юные факелоносцы вершат свою жатву[50] в густом желтоватом тумане) сэр Филипп и отправился, как только закончился спектакль, причем прихватил с собой некоего капитана Монтегю, приятеля и конфидента. Этот Монтегю был человек полезный, ибо знал все театры и почти всех актеров – и, конечно, Джека Стовелла.

– Отличный парень, – заверил Монтегю сэра Филиппа. – Уж такой компанейский!

– Очень может быть; только он бьет свою жену, а я нынче побью его.

– Ты что ж это, Фил, Дон Кихотом заделался, с мельницами решил сразиться?

– Не лезь куда не просят! – ответил сэр Филипп. – Твоя задача – свести меня со Стовеллом.

Мистера Стовелла они нашли увлеченно играющим в «фараон» в компании приятелей, в отдельной комнате – клетушке окном во двор. Из этого окна можно было выбраться на крышу, с которой вниз тянулись брусья – весьма полезное приспособление на случай, если среди ночного веселья вдруг запахнет жареным. (Заметим, что золотая молодежь той эпохи умела не хуже кошек карабкаться по крышам и зависать на водосточных трубах.)

Капитан Монтегю велел передать мистеру Стовеллу свою визитку и испросил позволения присоединиться к компании вместе с другом, деревенским джентльменом. Джек знал, что Монтегю – его поля ягода, но почуял подвох, когда услыхал про «деревенского джентльмена», и принял гостей настороженно. Сэр Филипп замаскировался: на нем был редингот, подбитый мехом, и белокурый завитой парик, – и все-таки мистер Стовелл смерил его подозрительным взглядом. Его лицо казалось знакомым, ведь сэр Филипп все спектакли смотрел из своей ложи; только опьянение, вызванное пуншем на основе бренди, помешало Стовеллу сразу понять, кто перед ним.

Игра шла быстрая и отчаянная. Сэр Филипп, притворяясь простаком сквайром, щедро заказывал пунш на всю компанию, а проигрыши встречал шумно и бесшабашно, клянясь, что возьмет свое еще до зари. Монтегю, не понимая, к чему идет дело, следил за ним с интересом.

Так протекали часы; сэр Филипп уже выказывал неоспоримые признаки опьянения – его буйная веселость деградировала до плаксивой сентиментальности, – но проигрывал по-прежнему равнодушно: даже носом начал клевать. И Джек Стовелл, видя это, потерял бдительность. Искушение оказалось сильнее его – он решился на некий маневр, который в других обстоятельствах счел бы крайне опасным.

Каково же было его изумление, когда деревенский недотепа