Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

виду, полагаю, вот что: большинство интересовавшихся политикой в колледже были правого толка и все до того ужасные, что хотелось лишь бежать опрометью в противоположном идеологическом направлении. (Имен, конечно, не называю. Ну, за исключением очевидного: да, я смотрю на тебя, Роджер Вэгстафф.)

Джо и Крис в любом случае попросту сосредоточивались на своих занятиях больше, чем я. Шел первый мой курс до клиники, и как бы ни пытался я увлечься хитростями гормональной активности, обаянием органелл или чарующими затейливостями кожных покровов, не лежало ко всему этому у меня сердце, вот и все. Люди, не жившие в те годы, полагают, что хоть тэтчеровец ты, хоть нет, 1980-е были по самым скромным меркам эпохой динамичной, но, как уже намекал, я не считаю, что десятилетие и впрямь началось, а в том, что касается вузовской жизни, уровень моей собственной энергии куда более соответствовал порожнему концу 1970-х — годам Кэллахэна[55] с их апатией и параличом. Вечера я коротал, потягивая пинты «Гиннесса» в баре колледжа или, еще того хуже, перед телевизором в общей гостиной младшекурсников, где, развалившись в креслах, все настоящие никудышники и бедолаги глазели в пространство или в дерганую черно-белую картинку телеэкрана. Днем бывало получше, поскольку интеллектуальной пытливости посещать хотя бы сколько-то лекций мне все-таки хватало.

Лекций, впрочем, не медицинских. Студентом я в этом отношении был не очень сознательным (за что поплатился на первых годовых экзаменах). Я ходил с Джо на ее лекции по философии или с Крисом на его исторические. Иногда я даже брал быка за рога и отправлялся в то место, которое стало у меня на некоторое время любимым на весь Кембридж, — на факультет английского языка и литературы. То был с виду неказистый современный ансамбль зданий на Грейндж-роуд неподалеку от величественной Гилберт-Скоттовой Университетской библиотеки[56], но в моих глазах факультет был неотразим. Начать с того, что там водилось несметное множество студенток, и все они были куда привлекательнее и шикарнее, чем изучавшие медицину. Более того, все они носили под мышкой «Волны» и «Грозовой перевал», а потому всегда имелась манящая перспектива погрузиться с ними в увлекательную беседу о литературе. (Нет, в действительности этого со мной ни разу не случилось.) Мне та среда казалась возвышенной и экзотической, там сам воздух словно бы постоянно бурлил помыслами, каких на землях моего факультета водилось, мягко говоря, очень немного. Разумеется, даже здесь с избытком хватало старых замшелых донов, чьи лекции с гарантией повергали в кому, когда они тужились по тридцатому разу прочесть вслух одну и ту же главу из своей книги, опубликованной в 1949 году и с тех пор ни разу не редактированной. (Водился там некий лектор, специалист по одному конкретному поэту-метафизику Елизаветинской эпохи, — вот он славился как раз этим, и в народе его книгу называли «Смертной тени дол-донн».) Но имелись здесь и доны помоложе, у чьих лекций было бурливое, театральное свойство, они подрывали устои, открывали двери марксизму, структурализму и популярной культуре и собирали полные лекционные залы, а расстроенных опоздавших заворачивали от дверей.

Как-то раз в тот первый Михайлов триместр я посетил подобную лекцию в битком набитом зале, читал ее один из тех модных персонажей, — «Беккет и актерский дуэт». Я тогда как раз осваивал «Малоун умирает», а потому лекция оказалась в самую жилу. В основном речь шла о «В ожидании Годо» и о том, как образы Владимира и Эстрагона основаны на Лореле и Харди[57], со всеми их шляпами-котелками и прочим. Вместе с тем оратор предложил и более общий взгляд, который мне показался очень интересным. Так же, как герой пьесы, сказал он, будь то Эдип, Гамлет или Артуро Уи[58], зачастую архетип, символизирующий индивидуальное сознание любого человека, актерский дуэт есть простейшее представление всего человеческого общества. В комическом взаимодействии Лорела и Харди — или Эбботта и Костелло[59] — возникает микрокосм того, как все люди взаимодействуют друг с другом: раздражение, недопонимание, соперничество, но вместе с тем и полная взаимозависимость, а также — в случае величайших дуэтов — настоящая и несокрушимая любовь. Взгляните на Владимира с Эстрагоном, сказал он, взгляните на Лорела с Харди или даже на Моркэма и Уайза[60] — и вы увидите предельно упрощенный образ более-менее действующего общества. Люди в отчаянных попытках как-то ладить друг с другом, иногда едва способные вытерпеть несносное поведение своих собратьев-землян, но ни один не в силах обойтись без другого.

То, что он упомянул Моркэма и Уайза, показалось мне интересным. В то время, то есть в начале 1980-х, они всё еще появлялись на телевидении (я видел их, сидя в общей гостиной младшекурсников за несколько вечеров до этой лекции), но смотрелись старовато, а их программа уже проскочила зенит. Тогда трудно было представить, с какой нежностью их будут вспоминать сорок лет спустя. Но если посмотреть в то прошлое отсюда, причину, думаю, можно понять. Тогда, в 1970-е, когда телевизионные программы, подобные их, собирали иногда до двадцати миллионов зрителей, люди, мне кажется, верили в общество другого рода. У нас в то время был образец: более-менее организованное, более-менее функционирующее, удерживаемое как единое целое убеждением, что все не должно распределяться чересчур уж не поровну. Оно, конечно, было несовершенно, то общество, в нем было полно несправедливости, несогласия и прочих ухабов на дороге, но оно прежде всего было сплоченным — вот как те актерские дуэты. В Британии мы, можно сказать, начали верить в такого рода общество в 1945-м, а перестали примерно сорок лет спустя, когда в людях начали поощрять представление о том, что значение имеют только индивидуальное счастье, индивидуальный успех, индивидуальные права. И вот теперь, в 2020-е, многие ностальгируют по той послевоенной поре. По времени, когда наши шляпы-котелки могли попасть под паровой каток, а наши песенно-танцевальные номера стать комически несуразными, но мы, во всяком случае, могли бы полагаться друг на друга — по крайней мере, могли бы прикрыть друг другу спину.

Я склонен считать одним из мощнейших знаков нового индивидуализма мобильный телефон — этот жалкий предмет, начавший жизнь как потешный пластиковый кирпич с радиоантенной, а теперь сделавшийся повсеместным и обязательным, сердцем и краеугольным камнем наших жизней. Помните, когда его запустили во всеобщий оборот в Великобритании? 1 января 1985 года. А помните, кто его запустил? Эрни Уайз, разумеется. Эрик Моркэм умер в предыдущем году, оставив Эрика одного, обездоленного; этот безупречный микрокосм общества, каким он и его партнер развлекали нацию много лет подряд, теперь навсегда был разрушен. Эрни остался один — подходящий символ нашего нового индивидуализма, оказавшегося (почему никто в свое время