Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

швырялась в них, оно им кажется иронически забавной шуткой. А если говорить о провинциальном диалекте, можете вообразить, сколько веселья доставлял питомцам Итона и Харроу мой! Достаточно мне было заявиться в бар колледжа и заказать пинту. Этого уже хватало, чтоб началась всеобщая умора и кто-нибудь вопил: «Ну дык, пацаны!» или «Годный вечер, аднака!» — с выговором в диапазоне от брумми[50] до глазгианского и от валлийского до ливерпульского. Ох и (не) смеялся же я.

Второй, кому не было охоты примыкать к остальным, оказалась Джо. Из нас троих она была, вероятно, человеком самым традиционным. Как ни поверни, много лет спустя она стала священницей. Джо из той породы людей, какие прилежно ходят на все зачеты, а письменные работы сдают вовремя, но сказать, что в ту пору она мне казалась очень набожной, я не могу. Вероятно, я просто был ненаблюдателен или же не видел того, чего видеть не хотел. Если оглянуться, она — с ее крепкой нравственностью и горячей приверженностью — служила для нас троих связующим звеном; немудрено, что, когда мы с ней несколько месяцев встречались как пара, это взбаламутило динамику нашей троицы. После этого мы с Крисом слегка отдалились друг от друга, хотя и не ссорились, ничего такого. Но я в любом случае забегаю вперед…

Прежде чем двинуться дальше, мне следует упомянуть еще кое о ком, пусть и мимоходом. О молодом человеке, жившем со мной в одном коридоре. Имя ему было Томас Коуп, хотя все мы звали его Томми. Родом из Срединных графств, он изучал английскую литературу и был еще одним мальчиком из обычной школы, а значит, теоретически мог бы превратить наше трио «белых ворон» и потерянных душ в квартет. Но Томми для этого был чересчур нелюдим. Никого тише и застенчивее никто из нас никогда не видывал, и если не замечать его по пути в библиотеку или на какой-нибудь семинар, Томми не было видно вообще. Он промелькивал по Святому Стефану, не оставляя ни малейшего следа своим присутствием. Чем он занимается у себя в комнате, никто из нас понятия не имел. Иногда он обнародовал в журнале колледжа свои стихи — обычно вдохновленные какой-нибудь студенткой, к которой полыхал страстью на той конкретной неделе. (Его романтические увлечения характер имели мимолетный, но вместе с тем пылкий.) Однако выяснилось, что писал он и рассказы — и даже романы, которые начал издавать в годы, последовавшие за нашим выпуском. К большому нашему удивлению, кое-какие из них оказались умеренно сатирического свойства и, более того, с креном в политику, какового интереса у себя, пока учился, он не давал нам разглядеть ни в какой мере. Я, в общем, не слежу ни за чем подобным, однако мне известно, что одна из его работ — совершенная на втором курсе проба пера под названием «Экое замешательство» — пользовалась в литературных кругах, что называется, «скромным успехом». Кто бы мог подумать.

V. Времена

Когда же завершились 1970-е и начались 1980-е? Должен предупредить вас, что на этот вопрос есть ответ верный и ответ ошибочный. Вот маленькая подсказка: верный ответ — не «полночь 31 декабря 1979 года».

Я приступил к своему высшему образованию, когда мне было девятнадцать лет, — и девятнадцать лет, по моему мнению, совсем не возраст, чтобы поступать в университет, и уж точно не в Кембридж, и тем более не в колледж Святого Стефана. Мне кажется, что, вероятно — вероятно! — когда мне бы исполнилось тридцать, я б располагал необходимой зрелостью, чтобы справляться с переживаниями, какие свалились на меня в те три года. Но начать стоит вот с чего: кто в девятнадцать лет вообще знает, что делать со своей жизнью? Предполагается, что к этому возрасту вы уже решили, как собираетесь провести последующие пять десятков лет? Нелепо. Я поступил в Святого Стефана, чтобы учиться на медика. Но по-настоящему страстного желания стать врачом — в той мере, в какой я понимал эту профессию, — у меня не было. Сообщать пациентам с онкологическим недугом ужасную новость и проводить колоноскопии пожилым мужчинам — нет, не таково было мое представление о заманчивом будущем. Меня на том этапе больше интересовали история и философия медицины, и изучать мне было интереснее ум человека, а не его тело. Я выбрал естественные науки для аттестации «А»[51], потому что мои родители хотели, чтобы я учился дальше в этом направлении, но сердце мое оставалось с мистером Гордоном, моим великолепным учителем английского языка и литературы, и с писателями-радикалами, которых он советовал мне читать летом 1977-го — летом после моих «О»-экзаменов[52]. Он познакомил меня с Оруэллом и Золя, Брехтом и Селином. Писатели той когорты остались моими героями, и все годы в Кембридже меня чаще можно было увидеть с Voyage au bout de la nuit, чем с «Анатомией Грея»[53].

Словом, я находился в поисках контркультуры. Что ж, желаю вам с этим успехов — осенью 1980-го в Соединенном Королевстве. В смысле музыки панк был, да сплыл, и теперь все открыли для себя синтезаторы и драм-машины и давай лепить ужасный робототехнический электропоп. («Новая романтика», ага!) Наша киноиндустрия испустила дух. Насколько я понимал (а знатоком я не был), британский роман был клубом старых белых мужчин, и все крутилось вокруг Фаулза, Голдинга, Кингсли Эмиса и Бёрджесса. Возможно, я не там искал. Феминизм протягивал копыта уже по меньшей мере лет десять, и несколькими годами позднее я наконец наверстаю, обнаружив Энджелу Картер, Кэти Экер и им подобных. Знай я чуть больше о том, что происходило во Франции, я, вероятно, уже читал бы Фуко, Лакана и Ролана Барта. Но в Британии даже интеллигенция левого толка (уж какая была), казалось, погрязала в прошлом, что типически подтвердил выбор в лидеры лейбористов дряхлевшего Майкла Фута[54].

Разделяли мое раздражение Джо с Крисом или нет, наверняка сказать не могу. Джо порассуждать о политике невозможно было уговорить никогда, а если вдруг и заикалась она, то взгляды ее оказывались довольно-таки серединными. Крис — случай более мудреный. Тогда как сам я голосовал в 1979-м за лейбористов, тем самым не принимая никакой ответственности за только-только начинавший развертываться тэтчеровский кошмар, он в ту пор был слишком юн, чтоб голосовать, но однажды пьяным вечером поверился мне: если б мог, он бы, наверное, голосовал за Тэтчер. Но сказал он также, что за дальнейшие три года Святой Стефан несколько «радикализовал» и его, что довольно занятно, поскольку наш колледж — не то чтобы рассадник марксистской мысли. Имел он в