Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

нарочито угрюмо выговорила Нюра, хотя и польстили ей Василисины слова. Оно ведь как? Деревенская баба привыкла париться в одежде, будь хоть какая жара, а Нюра каждый год старалась загореть так, чтобы она, обнаженная, не выглядела пегой, такой, какой она однажды увидела себя в вечернем зеркале пруда, перед самой встречей с милым…

— Это и есть твое ранение?

Василиса нехотя взглянула на свои ноги. Они у нее выше колен были обезображены многочисленными, большими и малыми, глубокими и мелкими, шрамами. Шрамы, хоть и реже, пятнали и поджарый девичий живот.

— Это и есть мое ранение…

— Чем?

— Гранатой.

— Как это случилось-то?

— Да что уж теперь рассказывать…

Постояли тихо, словно почтили минутой молчания то, что было однажды в девичьей жизни, было и прошло…

— Что же ты, Василиса, здесь, в поле, будешь маяться? Пошла бы работать в больницу. Тебя везде примут…

— Примут. Зовут. Да хватит с меня.

Они подняли тяпки, и каждая шагнула к своим грядкам. Солнце принялось жарить их круто выгнутые спины.

Картошку нынче посадили по-над самым прудом, по косогору, всей своей плоскостью обращенному к полуденному солнцу. На той неделе прошли добрые дожди, и теперь мягкая жирная земля била в лицо пряным парным духом, гнала из себя буйную зелень, которая, как в сказке, росла не по дням, а по часам. И пришла самая горячая пора, когда приходится люто дорожить временем, чтобы на всем большом поле успеть в день-два сделать то, что каждая хозяйка считает своим святым долгом проделать у себя в огороде в один запал. Пока земля рассыпчата, как творог, пока не запеклась, не покрылась корочкой, — пусть у тебя в глазах темнеет, пусть поясницу заклинивает, но сумей окучить в срок свою картошку, поспей приобиходить каждое гнездо, вырвать с корнем каждый сорняк.

4

Близился час обеда. Нюра видела: женщины, ушедшие уже далеко вперед, работают сегодня шумно, то и дело собираясь в кучки, оживленно обсуждая что-то. Достанется, пожалуй, и Метеору, и самой звеньевой. Бабы работают, не жалея времени, не жалея сил своих: чем выше будет урожай, тем больше дополнительной оплаты получат. И они всегда строго следят за тем, чтобы как можно меньше путалось меж ними временных — «попутчиков» и «нахлебников».

— Ну, Василиса, шабаш! Пошли обедать!

— Сейчас, — прохрипела девушка, облизывая пересохшие губы.

Думая, что она хочет сократить свое отставание, Нюра не стала дожидаться ее — пошла вниз, наискосок поля, к кустам на меже, куда потянулись все остальные и где были припрятаны у всех узелки с едой.

Звеньевую встретил плотный строй ехидных шуток:

— Ты что, Нюра, решила без обеда оставить свою новую ученицу?

— Свою мамзель?

— За какую ее провинность?

— И раздела ее — по образу и подобию своему!

— Аль из шалавы человека хочешь сделать?

Нюра обозлилась, подняла руки:

— Погодите, девки, погодите! Нельзя же так: совсем не знаете человека, а…

— О-о-о!

— У-у-у!

И пошло, посыпалось… Получалось так, будто бы и нет на селе — разве что Васька Снигирев — мужика, который бы не побывал хотя бы раз в «лапах» этой зверюги в армейской короткой юбке.

Вдруг женщины притихли…

Неподалеку, не сходя с отведенной ей борозды, шла вниз по полю виновница всех сегодняшних бабьих волнений. В плавках, лифчике, со снопиком травы на голове вместо шляпки. Стройная, сильная, подрумяненная солнцем. Шла медленно, чинно, царственно приопустив ресницы. Прошла мимо. Должно быть, на пруд.

— Хорош-ша! — нарушила молчание Клава Бажина. — Будь я мужчиной, даже женатым… Это же вторая Маня Корлыханова, только фронтовой закалки!

Нюра вспомнила, что Василиса не захватила с собой в поле никакого узелка с едой, и решила повременить с обедом. Она уже встала на ноги, чтобы пойти вслед за нею на пруд, да ей вдруг представилось, как та покосится и что скажет. «Что, сержант, — съехидничала бы Василиса, — боишься отпускать меня одну, вдруг какого-нибудь примерного мужика соблазню?» Нюра нашлась бы как ответить, но разве в этом дело? Пусть отойдет у человека сердце…

5

— Иди поедим, — позвала Нюра Василису, когда та вернулась с пруда. — Я жду тебя.

Василиса даже не взглянула на развернутый узелок. Она без всякого интереса следила за разбредающимися по полю женщинами.

— Спасибо! — И пошла на свою делянку.

Потом она раза три сходила к Снигиреву — покурить, и день на этом кончился.

Назавтра Василиса опять ничего не взяла с собою на обед, опять заменила его купанием. Нюра опять подождала ее, та опять отделалась «спасибо».

— Ты что?! — обиделась Нюра. — В мусульманскую веру перешла и уразу справляешь?

— Привычка.

— Иль, может, талию боишься потерять?

Василиса посмотрела на Нюру спокойно, пристально:

— Давай, давай и ты, сержант…

— Ладно. Прости. Ляпнула. Но ты же, Василиса…

— Зови проще — Васей. Меня сколько лет уже так зовут.

— Что, трудно, что ли, у тебя с едой?

— А кто что припас мне здесь?

— Но у тебя же мать…

— Мать… — Василиса потемнела лицом и выругалась.

Нюра взяла ее за руку:

— Вася, Вася, что ты, успокойся!

Василиса вся сжалась, закрыла глаза.

— Уйди. Ненавижу. Жалею, что осталась жива…

Нюра молча отошла от нее.

Василиса постояла с закрытыми глазами, бледная-бледная, и опять пошла к Снигиреву. Шла и все бормотала что-то, может, ругалась на чем свет стоит.

Сидела с ним долго. По всему видать, они не разговаривали — сидели просто так, курили, смотрели в землю, может быть, совсем забыв друг о друге, думали всяк о своей судьбе.

И на третий день Василиса сходила, искупалась натощак. Но когда она вернулась с пруда, ее позвал к себе Василий Снигирев. Ему, как всегда, принесла горячий обед его десятилетняя дочь Зинка.

Нюра видела, как Василиса сначала было запротестовала, а потом вдруг присела, и они, одной ложкой напеременку, принялись выхлебывать то, что было в кастрюльке. Зинка стояла над ними, по-бабьи скрестив на груди руки, и сурово следила за их работой.

Нюра окликнула Василису, когда та возвращалась на свою полоску.

— Чего тебе, сержант?

— Ты бы, Вася, не смущала мужика… Василию и без тебя хлопот хоть отбавляй. Трое сирот на руках…

— Каких сирот?

— Каких… — Нюра осеклась. — А ты разве… ничего не знаешь? У него ведь нет жены. Умерла. Год назад…

Василисино лицо мучительно перекосилось. Она что есть силы врезала тяпкой в землю. Раздался короткий хруст. Девушка подняла один черенок, переломленный у самой железки, и спокойно, буднично сказала:

— Вот, налаживать теперь надо. — Улыбнулась. — Скажи, к какому мужику теперь бежать прикажешь? Или самой?

Подняла железку и пошла в конец поля, где осталась ее одежка, с вызовом и тоской