Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

решила миссис Хоупвелл, она сама этому поспособствует: поставит ее заведовать всем хозяйством. У самой миссис Хоупвелл дурных качеств не было никаких, но чужие она так конструктивно умела использовать, что никогда не страдала от этой нехватки. Она наняла Фрименов, и четыре года как они у нее.

Совершенства нет нигде. Это у миссис Хоупвелл было одно из любимых присловий. Другое было: жизнь – она такая! И еще одно, самое важное: что ж, сколько людей, столько и мнений. Произносила она их обычно за столом, с мягкой настойчивостью в голосе, как будто делилась чем-то никому, кроме как ей, не ведомым, и массивная нескладная Джой, у которой стойкое негодование упразднило все выражения лица, скашивала взгляд льдисто-голубых глаз чуть вбок от нее и выглядела так, будто ослепла усилием воли и не намерена прозревать.

Когда миссис Хоупвелл сообщала миссис Фримен, что жизнь – она такая, миссис Фримен отзывалась: «Вот и я так завсегда говорю». Ко всякой мысли, какая бы к кому ни пришла, она приходила раньше. Она была сообразительней мистера Фримена. Когда миссис Хоупвелл, присмотревшись к обоим, сказала ей: «А знаете, главная-то шестеренка вы» – и подмигнула, миссис Фримен ответила на это:

– Знаю. Я отроду смышленая. Кому что, всякому свое отпущено.

– У каждого свое отличие, – сказала миссис Хоупвелл.

– Да, по большей части оно так, – согласилась миссис Фримен.

– Разные нужны, чтобы мир как следует жил.

– Вот и я так завсегда говорю.

Дочь привыкла к таким диалогам во время завтрака и обеда, а иногда и ужин был ими приправлен. Если не было гостей, они садились за кухонный стол, так проще. Миссис Фримен всегда ухитрялась появиться, пока они ели, и смотрела, как они заканчивают. Летом стояла в дверях, а зимой опиралась одним локтем на холодильник и глядела на них сверху вниз или вставала у газового обогревателя, чуть поддернув юбку сзади. Иной раз прислонялась к стене и поворачивала голову из стороны в сторону. Уйти никогда не торопилась. Миссис Хоупвелл все это очень утомляло, но она была терпеливица. Она понимала, что совершенства нет нигде, что Фримены добротные сельские жители и что, если в нашу эпоху тебе такие достались, надо ими дорожить.

С людским мусором она намучилась изрядно. До Фрименов арендаторы сменялись у нее в среднем раз в год. Жены этих фермеров и вовсе были не из тех, с кем приятно проводить время. Миссис Хоупвелл давно развелась с мужем, и ей нужен был кто-то, чтобы вместе обходить поля; а когда она решалась привлечь к этому делу Джой, ее реплики обычно были такими грубыми, а лицо до того мрачным, что миссис Хоупвелл говорила: «Не можешь по-доброму, не ходи вовсе, обойдусь», а дочь на это, выпрямившись, расправив плечи и подав слегка вперед голову, отвечала: «Если нужна тебе, вот она я – УЖ КАКАЯ ЕСТЬ».

Миссис Хоупвелл извиняла такое поведение, оправдывая его ногой, отстреленной на охоте, когда Джой было десять лет. Трудно было матери смириться с мыслью, что дочурке уже тридцать два и что двадцать с лишним лет она одноногая. Миссис Хоупвелл потому до сих пор думала о ней как о ребенке, что сердце разрывалось, стоило ей подумать о несчастной полнотелой деве за тридцать, которая за всю жизнь и в танце-то ни разу не прошлась и не повеселилась нормально. Джой – так ее по-настоящему звали, веселое имя, радостное, но в двадцать один, когда она жила далеко от дома, она поменяла себе имя официально. Миссис Хоупвелл была убеждена, что дочь думала, думала и наконец выбрала себе из имен самое уродливое, какое только есть во всех языках. После этого пошла и перестала быть Радостью, о чем матери сообщила только потом. Теперь она официально звалась Хулгой.

Когда это имя, Хулга, приходило миссис Хоупвелл на ум, ей представлялся широкий, пустой, гулкий корпус боевого корабля. Она его не произносила. Продолжала называть ее Джой, и дочь на это имя откликалась, но чисто механически.

Хулга приучилась терпеть миссис Фримен, которая избавила ее от ходьбы с матерью по полям. Даже от Глайниз и Каррамэй была своя польза: они отвлекали на себя внимание, которое иначе досталось бы ей. Первое время она думала, что не сможет выносить миссис Фримен, потому что ей, как выяснилось, бессмысленно было грубить. Миссис Фримен, бывало, дулась ни с того ни с сего и по нескольку дней ходила насупленная, но что именно ее обидело, всегда было непонятно; прямой выпад, откровенно злой взгляд, гадость, сказанная в лицо, – все это на нее не действовало. И неожиданно в один прекрасный день она стала называть ее Хулгой.

Не при миссис Хоупвелл, она бы разозлилась, но, когда они были где-нибудь вне дома вдвоем, миссис Фримен иной раз говорила что-нибудь и прибавляла в конце «Хулга», и тогда массивная Джой-Хулга краснела и хмуро зыркала на нее из-за очков, как будто ее частная жизнь подверглась вторжению. Она считала имя своим личным делом. В самом начале оно привлекло ее только суровостью и грубостью звучания, и лишь позже она сполна ощутила, как гениально оно ей подходит. Имя виделось ей этаким Вулканом, работающим в своей кузне, свирепым и потным богом, к которому, по идее, должна на зов приходить богиня. Для нее оно стало именем ее наивысшего творческого акта. Одной из ее крупных побед было то, что мать не смогла превратить прах, который произвела на свет, в Радость, но главная победа состояла в том, что она сама сумела превратить его в Хулгу. Однако миссис Фримен, пристрастившись называть ее так, лишь досаждала ей этим. Маленькие зоркие, со стальными наконечниками глаза миссис Фримен, казалось, просверливали ее лицо, добираясь до некой спрятанной сущности. Что-то в ней, похоже, завораживало миссис Фримен, и однажды Хулга поняла, что именно: искусственная нога. Миссис Фримен была неравнодушна к подробностям всяких тайных инфекций, скрытых уродств, надругательств над малолетними. Из болезней она предпочитала хронические или неизлечимые. Хулга слышала, как миссис Хоупвелл подробно рассказывала ей про тот случай на охоте, как ногу оторвало практически, а Джой ни на секунду не потеряла сознание. Миссис Фримен готова была это слушать в любое время, как будто все произошло час назад.

Когда Хулга, громко топая, входила утром в кухню (она могла перемещаться и без этих ужасных звуков, но грохотала – миссис Хоупвелл была уверена – нарочно, грубости ради), она молча окидывала их взглядом. Миссис Хоупвелл обычно завтракала в своем красном кимоно, волосы вокруг головы были накручены на тряпочки. Она сидела за столом,